— Буглай, Филиппов и Первухин – за боеприпасами! — скомандовал взводный. И трое приятелей, кляня в душе начальство, направились к машинам, съехавшим с дороги в пыльный кустарник. Они бы с большей охотой взялись разгружать продукты – глядишь, и перехватили бы одну-две банки тушенки, но на продукты на этот раз «бросили» других.
       Забравшись в кузов одной из машин, Первухин принялся подавать приятелям ящики с патронами и гранатами. «Вот так всегда, — ворчал он, — все самое неприятное – нам. Нашли ишаков!..»
      Ему как-то и в голову не приходило, что самое неприятное досталось нынче всем – шла война. В боях он участвовал третий месяц. За это время от их взвода осталось едва ли половина, а от отделения – и того меньше: Гранька Буглай, Сережа Филиппов да он… И еще двое узбеков, которые почти не говорили по-русски…
      С утра Первухина не покидало чувство вины перед товарищами. Ночью он набрал котелок воды в небольшой заводинке – собрался кашу варить на всех, а утром, спустившись снова к речке, обнаружил в той заводинке… два трупа.
       Теперь помалкивал. Но чувствовал себя скверно: ребятам в глаза боялся смотреть… И еще его раздражали сапоги: головки у его сапог были разного цвета. Когда Первушин стоял в строю, все почему-то пялились на его сапоги и улыбались. В другое время он непременно их сменил, но в боевой обстановке – до того ли!..
        Шел третий год войны. Наши войска форсировали реку Свирь и упорно вгрызались в немецко-финские линии обороны, вспарывая их одну за другой. Ночью всех донимала сырость, днем свирепствовали комары.
        Конечно, уже не сорок первый год. Небо было наше и техники хватало. Жаль, конечно, время идет, а Первухин ни одной медали не заработал, зато два наряда вне очереди схлопотал. Буквально на днях. И было бы за что! Ну откуда он взялся на болотах, этот песок?!
       А дело было так. Выдали им вместо карабинов пистолеты-пулеметы, сокращенно ППС, напоминающие немецкие «шмайсеры». Обрадовались, конечно. Правда, кучность боя у них оказалась не ахти, но все-таки это были уже не винтовки. Пристрелялись, приспособились.
        И вот вчера шли с Буглаем в боевом охранении, впереди батальона. Смотрели, конечно, в оба. И автоматы держали наготове: чуть что – очередь! Чтоб батальон успел развернуться. И надо же… Навстречу из-за кустов, прямо на дорогу, два финна с лопатами… Ну прямо нос к носу. Наверное, окопы рыли где-то неподалеку. Рванули приятели затворы – ни звука. Глянули финны на них и – в разные стороны, наутек. Конечно, тревогу подняли. Пришлось батальон разворачивать, готовиться к бою. Свала богу, пронесло: после короткой перестрелки в лесу финны решили отступить. Без потерь обошлось. Зато приятели получили по два наряда вне очереди – за небрежное хранение оружия. В автоматах песок оказался. Это в болотах-то!..
        Теперь Первухин бережно кутает свой автомат, как дитя малое, чтоб ни пылинки не попало.
        Пока ворочали тяжелые ящики, подслушали разговор ординарца с адъютантом комбата. Картина получалась странная: противник куда-то исчез. Пропал, можно сказать, из поля зрения. Начальство забеспокоилось, и было от чего: неизвестность хуже всего!.. Стало ясно: кого-то будут посылать в разведку.
       «Теперь жди команды, — размышлял Первухин. – И ведь как назло… Только устроились в охранении штаба. Даже кухня рядом…»
       Предчувствие не обмануло. Они еще и половины ящиков не разгрузили, а узбек Карим прибежал за ними, сообщил, что взводный зовет. Стало ясно: в разведку идти им…
       Идти так идти! Разведка боем – дело, в общем-то, не хитрое. Не столько опасное, сколько муторное, особенно в этих финских топях, где сапоги из хляби не вытащишь. А побродить, судя по всему придется.
       Взводный встретил с насмешечкой:
     — Ну что, господа ташкентцы, толь вас и ждем.
     Как будто Первухин с приятелями где-то баклуши били, отлынивали от дела. К этим шуточкам взводного разведчики уже привыкли и не сердились. Мигом прихватили по паре гранат, сунули за голенище запасные рожки для автомата и в стой. То, что взводный не упомянул про харч, наводило на мысль, что рейд будет не долгим.
       Ошиблись, однако. Блуждали полдня. Явно провоцировали финнов хотя бы на перестрелку – чтобы определить их месторасположение. Ответом была подозрительная тишина. Лишь ржавая муть хлюпала под ногами…
      — Хотя бы обстреляли, что ли, — сокрушался Первухин, — веселее бы стало. А то не знаешь, чего и ждать…
      На кочках темнела мятая клюква. Она перезимовала и стала сладкой. Жаль, некому собирать. Пожевали, заморили червячка – не рассиживаться же на кочках!
       В местах посуше стали встречаться каменные завалы, большие валуны. Когда обозначилась тропка, малохоженная, едва приметная, разведчики пошли осторожнее – с интервалом, гуськом. В таких местах финны нередко ставили мины…
       Как ни осторожничали, не убереглись… Только Первухин уступил место направляющего, шагов тринадцать прошел, как впереди грохнул взрыв. Разведчики дружно попадали на землю. Первухин тоже ткнулся носом в сухой мох. Замер. Боится голову поднять: что-то там, впереди? Судя по звуку, мина была противопехотная, такая не всегда убивает, но всегда калечит. Подняли головы… Карим, он только что сменил Первухина, стоит на тропе ни жив ни мертв. Съежился, голову в плечи втянул. Ни каски, ни автомата, ни вещмешка – как ветром сдуло. А от шинели, из-под ремня – одни лоскутья… Третий месяц на войне, но такого Первухин еще не видел! Подошел взводный, слегка тряхнул беднягу за плечо.
        — Везет новичкам, — сказал. И добавил: — Иногда…
        Все заулыбались, напряжение срезу спало: жив, слава богу.
        Карим тоже улыбается, похоже, еще в себя не придет. Или просто не верит, что жив остался. Подобрали каску, надели Кариму на голову, вручили автомат. А вот вещмешок собрать не смогли – разнесло клочками по болоту. Ну и хрен с ним, с мешком! Без него даже легче.
       Обидней другое: задание-то не выполнили. Повернули назад, когда услышали позади себя артналет. Били из тяжелых калибров. Даже на расстоянии чувствовалось, что обстановка там серьезная. Пришли назад и глазам своим не поверили: вместо штаба и построек хозслужбы – завалы из порубленных сосен и металла. От машин с боеприпасами остались одни воронки, еще дымящиеся. К счастью, сами штабные почти не пострадали: куда-то отлучились с комбатом. А вот охране штаба, замещавшей взвод Первухина, не повезло: ячейки разнесло и засыпало полностью, из земли выглядывали только смятые каски да клочья тряпья. Солдаты суетились, растаскивая то, что осталось.
        — Вот тебе и безопасное место, — сокрушался Буглай.
        А Первухин подумал: «А если ли вообще на войне безопасное место? Если, конечно, не сидеть в тылу…»
         На войне – все однополчане. Все свои. Даже тех, кого не знал, терять все равно жалко. А тут еще такое дело… не успели из рейда вернуться, троим разведчикам, и Первухину в том числе, — распоряжение старшины: собирать останки погибших. Никогда Первухин не думал, что это так тяжело. Все, что удавалось собрать, ребята сносили на плащ-палатках к месту захоронения.
        Гранька держался, а вот Сережа скис. Был бледный-пребледный и старался не смотреть на то, что таскает. Освободить бы его от этой жуткой работы, но кому-то же и ее надо делать. Но Гранька за начальство сам распорядился. Отвел Филипка в сторонку и сказал:
       — Сиди. Без тебя управимся.
       «Ну вот, — с грустью подумал Первухин, — если что, и без нас управятся…»
       Он вдруг впервые почувствовал, как все не вечно на этом свете: сегодня ты есть, а завтра…
       Управившись с этим печальным делом, сели чистить оружие. Жалели о том, перед рейдом не пообедали. Теперь жди, когда придет новая кухня. От старой-то ничего не осталось.
       Филипок, как обычно, отмалчивался. Он был вообще-то неразговорчив, а тут, после этой истории, совсем сник. Гранька же негодовал. Не столько от голода, сколько от своего характера, смерть товарищей, погибших под артобстрелом, накалила его нервы до предела. Казалось, дай ему автомат, пусти одного против роты противника – даже глазом не моргнет, ринется в атаку… Одно слово – гранит. Нашли же родители имечко! И при всем этом Гранька хочет стать музыкантом. Отец в него — известный композитор, и без музыки Граньке видно не обойтись. Здесь, на войне у него две заботы: побольше фрицев ухлопать и при этом пальцы свои музыкальные сберечь…
       — Ты бы лучше голову свою берег, — подшучивает над ним Первухин. – Без головы и пальцы будут не нужны.
        А вот Серега его понимает. Для него пальцы – не просто часть тела, а наиважнейший инструмент. Руки у него вообще золотые, но к тому же он еще и художник. В вещмешке он таскает с собой трофейный альбом и при всяком удобном случае достает и рисует. Даже Первухина с натуры нарисовал. Будь его, Первухина, воля, он оставил бы Филипка где-нибудь в хозвзводе, поскольку таланты надо беречь. Все равно от них в бою мало проку.
       А вообще с друзьями Первухину повезло. До войны он мало что видел: райцентр да окрестные села… Как кулик, сидел на своем болоте, может, так бы и просидел. А война, будь она неладна, распорядилась по-своему. Она словно распахнула перед ним суровый и необъятный мир, свела и познакомила со множеством людей, о существовании которых он и не подозревал. Тот же взводный… Мировой мужик, хотя и колючий, насмешливый. Говорят, он из бывших детдомовских, хотя и не похоже… Не курит, не матерится и выправка у него не хуже, чем у комбата. Почему-то Первухин побаивался его. А Гранька боготворит…
        Самые лучшие минуты на войне, считает Первухин, это когда они втроем сидят где-нибудь в окопчике и вспоминают довоенную мирную жизнь. И каждому она кажется такой прекрасной!.. При этом Первухину даже не вспоминается, как приходилось, бывало, сидеть на одной картошке, как с двенадцати лет вкалывал вместе с матерью в поле, а с шестнадцати начал слесарить в МТС.
         Зато теперь… Одного Граньку часами можно слушать. Столько знаменитых людей перебывало у него в доме! Кое-кого из них Первухин видел в кино. Рассказывая о Москве, Гранька непременно вспоминал филармонию и свою любимую музыкальную школу. И обещал: вот закончится война, он обязательно пригласит приятелей на свой концерт и сыграет им Шопена, и Листа. Если, конечно, вернутся…
       О Шопене Первухин что-то слышал, а о Листе – нет. Но видно тоже стоящий мужик, коль Гранька хвалит.
       Филипок, хоть и молчун, но ему тоже есть что рассказать. А вот Первухину, вспоминай не вспоминай, пожалуй, и вспомнить нечего. В первые дни, после форсирования Свири, привязался к нему корреспондент фронтовой газеты. Ему, видите ли, интересно знать, что чувствует молодой необстрелянный солдат в первом бою? Да ничего хорошего! Жутко было. Особенно когда финны чуть не положили на нашем берегу половину первого эшелона. Это после часовой-то артподготовки, когда, казалось, все перепахали на том берегу. Сам он в том бою ничем не отличился: бегал, стрелял, как все… Слава Богу, жив остался.
       По-настоящему запомнился только бой уже на другом берегу, в дровяных складах. Их было множество, аккуратно сложенных березовых и сосновых поленниц, целые кварталы с узкими проходами и такими же перекрестками. Где и что происходило в них, шла безостановочная стрельба. И дым ел глаза… В конце концов кто-то прострелили ему пилотку. Свои чужие ли – поди разберись теперь!
      Но об этом чего рассказывать!..
      С прессой Первухину вообще не везло… Другой корреспондент и по другому поводу просил вспомнить что-нибудь забавное. Первухин поднатужился и кое-что вспомнил… Взяли как-то молокозавод. Странный объект: в лесу, без всякой охраны. Скорее всего, охрана там была, но разбежалась. О том, что это за «трофеи» достались, наши молодцы поняли лишь тогда, когда очутились перед большим чаном со сливками и молоком. Ну и навалились, конечно… Кухни нет – бог знает где, «НЗ» давно в расход пустили. Чего его беречь, коль завтра, может, он и не понадобится…
         Сливки черпали касками, котелками – пили до отвала. Не пропадать же добру! Команда «Становись!», а встать никто не может. Вот такая оказия! Корреспондент, конечно, смеялся до слез, а потом сказал: «Не для печати это…» Снова осечка вышла.
       … И все-таки финнов в тот день удалось обнаружить. Ближе чем предполагали. Кто-то из глазастых заметил километрах в трех от дороги какое-то подозрительное движение. Кто такие – за лесочком не разберешь. Подняли взвод по тревоге. По лесу шли цепью, постепенно ускоряя шаг. И в этой кутерьме Первухин потерял друзей из виду. Патроны в карманах мешали двигаться, фляга тоже била по ногам, но перевешивать ее, устраивать поудобнее было уже не с руки.
         И вдруг тишина раскололась, рассыпались дробью и искрами. Били трассирующими в упор. Пули сухо рикошетили по стволам деревьев, лес наполнился треском и гулом. Повинуясь какой-то силе, Первухин метнулся вперед, под спасительный валун. От камня огненными брызгами летело острое крошево, как будто по ему били отбойным молотком. Упав на землю, Первухин еще сильнее прижался к валуну: другой защиты у него не было.
         Бой тем временем набирал силу. Спереди Первухина прикрывал валун, сзади – ничего. И как раз оттуда лупили по этому валуну, то есть по Первухину. Если кинут гранату – все, крышка!.. Но то ли нет гранат, то ли у тех, кто в траншее, были другие планы… Что-то, похоже, они там замышляли. Если контратака — тоже конец. И ему, и раненым. А Первухину даже огрызнуться нечем: в автомате полрожка патронов и ни одной гранаты в карманах.
        Сухо прошуршали над головой две мины и звонко хлопнули одна за другой где-то за траншеей. «Следующая моя, — с тоской, обречено подумал Первухин. – Жаль, совсем немного не дотянули до траншеи, а то бы посмотрели, кто кого…» Всем телом Первухин ощущал, насколько он уязвим и беспомощен перед этим шквалом неукротимого огня .
         А вот и граната… Она пролетела над его головой и рванула в траншее. У Первухина даже уши заложило. Он поднял голову: над ним, живой и невредимый стоял взводный.
        — Долго думаешь лежать? – как-то уж очень буднично поинтересовался он. Насмешливо зыркнул глазами и куда-то исчез. Первухин догадался: это он, взводный, метнул гранату и поставил точку…
         В лесу установилась обвальная тишина. Первухин поднялся, побрел в ту сторону, где скрылся взводный. Тут же набрел на своих приятелей. Они сидели на прогретом солнцем бугорке, видок у них был тот еще!... Неожиданная эта схватка измотала их основательно.
         Увидав Первухина, Гранька ожил.
         — Живы мои охламоны! – радуясь через силу, повторял он. – Живы!
         И на этот раз, слава богу, потерь у друзей не было. Если не считать Сережкиной каски. Принялись искать ее общими силами и нашли.
         Тот же Гранька нахлобучил каску на Сережкину стриженную голову по самые брови, шлепнул по каске ладонью.
        — Не теряй головы!..
        Казалось, после этой заварухи никаких неприятностей больше не произойдет. Но и на этот раз прогнозы не оправдались… Под вечер в срочном порядке в штаб вызвали всех командиров. Стало ясно: предстоит новая работенка. И конечно, срочная. Вскоре построили всех поротно и объяснили задачу: батальону предстояло задержать финскую егерьскую часть, отступающую по единственной здесь дороге. Рейд наперехват предстоял по тылам и болотам, причем, ускоренным маршем. Транспорта никакого, поэтому все необходимое – на себе. А это значит, что, помимо привычной нагрузки, придется тащить мины и ящики с патронами. Болота есть болота. Было приказано заготовить шесты… Перед рейдом обещали накормить. Даже сухой паек грозились дать.
        И вот двинулись… И снова чавкающая трясина под ногами, снова на каждом шагу – легкий мат-перемат… Один оступился, другого затянула болотная жижа – еле вытащили. Первухин, хоть и опытный в таких делах – на гражданке-то побродил за клюквой и прочей ягодой, — но и он разок угодил в трясину.
         Чтобы выиграть время, шли без привалов. Первухин нес пару мин, у Сережки и Граньки – коробки с патронами. Шли моча, вся энергия уходила на преодоление болота и на то, чтобы отмахиваться от назойливых комаров. От мокрой одежды шел пар, будто туман поднимался над болотом. А может, это и впрямь был туман… Хорошо, что в этих краях сумерки бывают светлые, иначе потеряли бы в потемках друг друга…
          Пока добирались до места, выдохлись все окончательно. О предстоящем думать не хотелось: рады были, что дошли. Повалились от усталости на сухой траве, даже амуницию не сняли. Впрочем, отлеживаться долго не пришлось – надо было готовиться к бою. Стали осматриваться, приспосабливать себя к местности. Могучий сосняк и подлесок ограничивали обзор, но зато служили хорошим прикрытием. Успокаивало и то, что местность была сухая, стало быть, не придется валяться в воде…
          Впрочем, в бою – Первухин это знает – всего не загадаешь и не предусмотришь – где и когда соломку подстелить. А поэтому и к местности всегда приглядывается. Тут важно все. Во-первых, чтобы миной не накрыло. На этот случай сосна хорошее прикрытие. Надо только не лениться, вырыть отдельную ячейку меж двух корней. И тогда получиться так: лежишь спиной к стволу, голова под одним корнем хорониться, а ноги под другим. Хоть наполовину, но все-таки прикрыт… Первухин считал этот способ своим открытием, и даже гордился им. Сережка с Гранькой подсмеивались над ним, но сами ничего путного придумать не могли, а, поразмыслив, и сами, глядишь, стали окапываться под сосны, как Первухин.

      Бой завязался не сразу. Видимо, финны подтягивались и, похоже, не очень рассчитывали встретить именно здесь сопротивление. Видно было, что растерялись… Деваться со своей техникой им было некуда – только назад. Впереди дорога заминирована. Единственное, что им оставалось – любой ценой сбить засаду. Ради этого решающего удара они и подтягивали свои основные силы, включая технику. Бой предстоял не из легких, и все понимали это.
        Какое-то время наши молчали. Ждали команды. Наконец, заговорили ротные минометы. И тут же – тугие, тяжелые удары в ответ. Лес дрогнул и начал заволакиваться дымом. Сидя в своей ячейке, которая уже не казалась такой надежной, Первухин думал об одном: не прозевать бы пехоту… Однако додумать до конца не успел: небо над ним вдруг раскололось и рухнуло… И он стал куда-то падать. И это падение, с гулом и свистом в ушах, казалось ему очень долгим. Его бестелесное существо кружило, вертело, несло… И он уже не мог, даже не хотел остановиться…
         Остановилось само. И сразу стало темно и глухо. Как в могиле. Только остро давило в затылке и противно скрипел на зубах песок. Значит, жив, решил он. И не крыша, а сосна лежит на нем. Мощная, смолистая. Израненная. А он – под ней. Она бы запросто раздавила его, да корни удержали. И ячейка, в которой он застрял, считай, все равно спасла, хоть и устроила ему ловушку.
        Он понял это не сразу, только после бесплотных попыток выбраться из-под сосны. До крови ободрав ногти и окончательно выбившись из сил, Первухин понял, что тягаться с этой проклятой лесиной нет смысла. Но и бездействовать тоже нельзя – спятить можно. Передохнув немного, принялся снова копать: сначала в изголовье, потом по бокам… Передохнет, и снова за работу.
       А в лесу. Где кто – неизвестно. Бой окончился – это ясно. Но куда подевались наши? И что сейчас – день или ночь? По свету, бьющему в расщелину, догадался, что ночь давно прошла – уже развиднелось. Значит, наши ушли. А он остался, и чем они кончаться, эти его ожидания? И нужно ли вообще ждать?.. Минуты отчаяния постепенно сменились полной апатией, безразличием к самому себе… Чтобы хоть как-то отвлечься от горьких мыслей, стал настраивать себя на хорошие воспоминания. Память лениво выхватывала из прожитых дней то один, то другой эпизод…
        Вот первый раз его взяли в ночное. Старшие ребята усадили его, пацана, на тихую старую кобылу, и он что есть силы вцепился в ее гриву, больше всего боясь, что упадет с нее на глазах у ребят.
        А то еще был случай… Это уже незадолго до армии. Он со своими сверстниками перегонял из соседнего района в свой колхоз старенький комбайн «Коммунар». Комбайн был латаный-перелатаный, давно отслуживший свой срок, как та кобыла. И они всю дорогу чинили его. Еле-еле доехали… Зато в колхозе встречали как героев. А правление даже премию выдало – полпуда овса.
          А еще была радость, когда в МТС свою первую деталь выточил. Все хвалили Первухина, хлопали по плечу, поздравляли. Нет, все-таки было кое-что, думает Первухин, коль есть что вспомнить.
         Из-за шума в ушах и тяжелых дум он не сразу уловил какой-то новый звук. Он то возникал, то исчезал, чтобы народиться снова. Хотелось угадать, что это? К чему надо быть готовым? Если финны, то тут все ясно: подойдут и пристрелят. А если свои?.. Как бы сделать так, чтобы не прошли мимо, чтоб заметили?..
         От мысли о том, что спасение находится где-то рядом и может пройти стороной, Первухин слабо застонал. Но никем не был услышан. Зато сам уловил чьи-то голоса, звучащие неподалеку. Он снова подал голос. Ему показалось, что он закричал во все горло, но его и на этот раз никто не услышал. И тогда, с трудом просунув в щель автомат, он выстрелил. И тут же в ответ кто-то дружно резанул в его сторону автоматной очередью. Одной, потом другой… Стреляли бесприцельно, наугад.
        — Свои! Свои – снова закричал Первухин, уже не надеясь быть услышанным. Но его услышали. Осторожно подошли, заглянули в щель. Ударили по соне то ли сапогом, то ли прикладом. Кто-то выругался удивленно: «Надо же!..» Стали расспрашивать, кто да откуда? Первухин назвал себя и свою часть. Незнакомые тоже представились: оказалось – связисты. Сматывали брошенный финнами телефонный кабель, вот и набрели на бедолагу…
         — Ну что, — поразмыслив, сказал один из них, — будем тебя доставать. Не оставлять же…
        Взялись за край ствола, попыхтели, поматерились. Присели передохнуть.
         — Ты, парень, подожди, — сказал старший, — тут рядом люди из хозвзвода. Сейчас позовем на подмогу.
        Первухин запротестовал:
        — Сейчас уйдете, а потом жди вас… Вдруг не найдете меня…
        Решили так: один останется с Первухиным, другой уйдет за подмогой…
        Прошла целая вечность, пока появились ребята из хозвзвода. Дружно взялись и сдвинули чертову лесину с места. Первухина извлекли из его берлоги, сам бы он вылезти не смог ноги не держали, да и сил не осталось.
        — Везучий ты, — сказал ему старший связист. Словно позавидовал. – Теперь ты наш крестник.
       Свернув и раскурив цигарку, он дал курнуть Первухину. Тот затянулся разок и замотал головой: мол, больше не надо. Голова пошла кругом, дышалось тяжело, с каким-то шипящим свистом. Потрогал руки, ноги – кажется, целы. Но главное, жив. Вот сейчас посидит чуток, соберется с силами и может жить дальше.
       Связисты тем временем сматывали трофейный кабель, торопились. А Первухин размышлял, как быть дальше? Провел рукой под носом – на руке кровь. Этого еще не хватало!
       — Ну что, в медсанбат? – спросил у него старший.
       — Не, я к своим, — отозвался Первухин и стал подниматься.
       — Тогда пошли!
      Легко сказать: пошли! А каково ему, помятому, переломанному… Поднялся, однако. Постоял на своих двоих, сделал шаг, второй… Как будто заново ходить учился. Ребята-связисты подхватили под руки, помогли… В тот день на попутках он догнал свою часть.
      Батальон стоял во втором эшелоне. Подвозили боеприпасы, продукты, принимали пополнение. На этот раз прибыли рослые парни, из городских. Наголо стриженые, в новеньких, еще топорщившихся гимнастерках с неумело подшитыми погонами. Ребята с любопытством разглядывали новую технику, знакомились с солдатским бытом. Таким же салагой когда-то был и он сам, Первухин. Как давно это было!..
       На плащ-палатке, расстеленной на земле, разбирали солдатские треугольники. Первухин подошел к полевой почте. На первой плащ-палатке лежали письма, которые должны были уйти в тыл, где их очень ждут, на второй – те, которых не ждут и которые страшно получать… Первухин давно не писал своим, отправлять ему не чего. А надо бы написать. Вот перестанет шуметь в голове, соберется с мыслями и напишет. Главное, найти Сережку и Граньку, с ними повеселей. И понадежнее.
       Возле полевой кухни над чем-то гоготали солдаты. Оказывается, повар Леша привел двух финнов. Взял лично в плен. Два трофейных автомата «Суоми» и свой черпак принес с собой. Если ему верить, то история с захватом пленных выглядела так… Лешка отлучился на минутку от своей кухни в ближайшей лесочек, а когда вернулся, увидел: два здоровенных финна снимают пробу с его каши. Прямо с котла. Лешка, конечно, опешил. Под рукой – ничего, кроме черпака. Карабин остался лежать в продуктовом ларе. Решил: все конец! А они подбежали, суют ему свои автоматы: возьми, мол… И руки вверх – сдаются.
      Солдаты ржут, а Первухин думает про себя: «Нашли над чем смеяться. Чего тут смешного? В сорок первом они бы ему показали, а теперь… Попадись они на глаза не Лешке, а кому-то из наших парней – сними и нянчиться не стали. Тут кто быстрей. Успел – ты живой, а нет – тебя списали. А на Лешку им повезло…»
       Кто-то дернул за рукав: Карим подошел.
       — Первухин, твоя откуда взялась? – стал радостно тормошить его. – Мы писали – твой без вести пропал, а ты вот…
      Тут и Гранька появился. Почему-то даже не удивился, увидав Первухина живым: похоже, был уверен, что с ним ничего не случится. Молча выслушал его рассказ, так же молча отошел…
      — Ты чего? – спросил у него Первухин, и только тут увидел в руках Граньки рваные листочки с рисунками – то, что осталось от Сережкиного альбома. – Когда? – только и выдавил из себя Первухин.
      — Ночью, в том же бою. Ему санитар перевязывал голову. Обоих накрыло.
      Первухину опять стало плохо: голова пошла кругом и ноги стали подкашиваться. Он присел тут же, на землю. Загоревал. Как же так, думал он, самый беззащитный, самый безобидный и самый добрый из них, и вот почему-то именно его достало…
       Представить Филипка убитым Первухин никак не мог. Он так и стоял перед ним – с тонкой шеей, стриженной головой, в каске которая постоянно лезла ему на глаза. Вот и нет Филипка!..
       — А ты чего… какой-то смурной? – заметил наконец Гранька. – Ранили что ли? Пятна, гляжу на рукаве…
      — Не, — ответил Первухин, — это из носа кровь..
      Тут снова подошел Карим и сообщил Первухину, что его зовет взводный. Первухин закрыл глаза, сосредоточился. Подумал: сможет встать или нет? Встал, однако.
      Взводный чистил свой пистолет. Был хмур и сосредоточен. На Первухина взглянул как-то мельком.
      — Цел? – не то спросил, не то подтвердил. И тут же огорошил: — Ты вот что, Первухин. Принимай второе отделение. Ребят из пополнения видел? – заметив растерянный взгляд Первухина, поспешил успокоить: — Это пока… Там видно будет. Если дело пойдет – в полковую школу направим. – И добавил, желая успокоить: — Не дрейфь. Ты хоть и зеленый еще, но уже всего нахлебался. Знаешь, что к чему.
       Первухин хотел что-то сказать, но взводный, опережая его совсем не по-уставному подтолкнул Первухина:
       — Давай, иди. Будет время – поговорим.
       И он пошел. «А мужик-то он ничего, — думал он по дороге о своем взводном. – Правильный мужик. И чего я его боялся. Зря, выходит».
       Второе отделение, отделение Первухина, стояло перед ним. Ребята рослые, покрупнее его, не заторможенные. «И это хорошо», — думал Первухин. Он таким не был. Впрочем и у них это скорее всего напускное. Свою тревогу держат при себе. Правильно.
       Первухину тоже немного не по себе. Не приходилось еще ходить в начальниках. Как-никак – почти ефрейтор. Не ляпнешь что попало и не пошлешь куда-то…
       Лучше бы, конечно, назначили на отделение Граньку. Но он уже вестовой командира роты. Командовать Первухин опасался: нет у него призвания. Но что поделаешь, с начальством не поспоришь, им видней.
        Узнают в роте – вот будет смеху… А, может, и нет. Ведь он уже чего-то стоит… Столько за плечами боев…
        Пауза затягивается. Солдаты переглядываются: может что не так. Подтягиваются.
       А Первухин просто не знает, с чего начать. С чего-то надо… Теперь они – одна семья. Отвечает за них. Если что – голову снесут. А учить некогда. Да и учит по-настоящему только война. Если уцелеют, конечно.
       Первухин пока цел, но он Везучий. А им – как Бог положит. В общем-то солдата в наступлении хватает на три-четыре боя, а то и меньше. А там госпиталь – или похоронка. Но разве скажешь им об этом. Их надо поддерживать. Как делал это когда-то их комвзвода. Главное – надо попроще… думает он.
       — Вы образованные… — начинает Первухин, — у каждого восемь-девять классов. Это хорошо. Но этого мало, мало, чтоб уцелеть на войне. Так что солдату надо? Плавать умеете?
       — Умеем, — гаркнули новобранцы.
       — Не пригодиться. Трепаться с девчонками можете?
       — Можем.
       — Тоже не пригодиться. А без умения быстро и толково окопаться не обойтись. Иначе о вас будем только вспоминать… — Сделал паузу.
        — Что солдат на войне бережет? Сое оружие и голову. Потому, как без них не обойтись.
        — А не бережет? – съехидничал кто-то.
        — Не бережет НЗ: вдруг не успеет съесть… Только этого я вам не говорил…
        Он деловито поправил ремень, давая понять, что официальная часть окончена.
       — Можно вопрос? – спросил худощавый в конце строя.
       — Валяй.
       — Кормешка – как в госпитале?
       — Попадешь – узнаешь. – Все рассмеялись.
       — Вольно! – скомандовал Первухин. Отвечать на каверзные вопросы ему не хотелось. Речью своей от был доволен. Надо бы как-то иначе… патриотичней… Но иначе он пока не умел, да и не любил громких фраз.

      Они наступали, с боями, потерями, но шли. Для Первухина это были особые дни. Впервые он вел отделение. Было это ему непривычно.
      Их взвод застрял перед небольшим хутором, домов из пяти. Крайний – взводный поручил брать ему, Первухину. А финские избы – не наши российские – каждая в два этажа. Нижний – для скота, верхний – для людей. Избы вечные: из отборного соснового кругляка. Так просто – не возьмешь, а взять надо не потерять при этом своих ребят. А потерять их можно, запросто: все подступы простреливаются с чердака. «Убрать бы оттуда пулемет. Но как? Разве что –в обход…» — думает Первухин. С Гранькой и Филипком они бы с этим справились. А с новобранцами – как? Ведь это их первый бой…
      Может, попробовать самому? Он мысленно прикинул, как это будет. Огляделся. Пожалуй… Если только его не срежут из соседних домов. Но рисковать все равно придется.
      Он отполз в ложбинку, дал знак своим собраться, коротко, как мог, изложил свой нехитрый план, сказал кому что делать, кому его замещать…
      Вроде все… сосчитал до десяти, глубоко вздохнул и кинулся к колодцу, тот был единственным прикрытием на пути к дому.
     Как и предполагал, очередь по нему запоздала, веером прошла позади, дробно ударила по колодцу. Но это уже со зла…
      Выждав немного, Первухин приготовился к следующему броску. Теперь его ждали и, наверное, постараются не упустить.
       — Ну, братцы, не подведите, — мысленно просит он. И те, словно услышали, метнули сразу три гранаты. Рвануло так, что уши заложило. Ни одна не долетела до избы, но отвлекла. Пулеметчик переключился на лежащих за бугром. И Первухин мгновенно очутился у дома, в мертвом пространстве, которое не простреливалось. Правда, оно было открыто со стороны соседних домов, но там, видно, не до него…
        Гранатой Первухин разбил хлипкую дверцу хлева и ринулся в полутьму избы. Где-то здесь должны быть ступеньки на верх. С яркого света не видно. Только визг поросят и блеяние овец. Кое-как нашел-таки ступеньки. Поднялся. Достал гранату, проверил чеку. «Все, как будто…» В полутьме сеней нащупал дверную ручку, рванул… и ввалился в горницу.
      Пулеметчик не ожидал, менял позицию. Они одновременно увидели друг друга. Финн вскинул ручной пулемет. Первухин сжал чеку. Кидать «лимонку» было невозможно и не кинуть тоже… Они стояли по углам просторной горницы, не решаясь на что-либо…
      Их разделял только стол. В глазах финна страх. Понимает, что выхода у них нет. Если он прошьет солдата очередью, тот рванет чеку… Обоих разнесет. Финн пятится, пятится… Должно быть, хочет отступить. Но отступать-то некуда… И разойтись – невозможно. От напряжения пальцы у Первухина на гранате немеют.
     «Чего тяну… ну?» Он медлит, боится признаться себе, что хочет жить, что ему страшно… Никогда не матерился – пришлось… Граната летит через горницу, под ноги финна, а сам он падает спиной на дверь.

     Первухина привезли в медсанбат под вечер. Как и остальных «свежих», оставили на носилках возле операционной. Вне очереди брали только «тяжелых», у которых все решали минуты. И когда санитары, опередив остальных, подхватили и понесли его, он удивился. На операционном столе лежал хоть и беспомощный, но в полном сознании. Под невысоким, ниспадающим парусиновым куполом палатки хирурги работали сразу на трех столах. Бесшумно, как белые тени, двигались сестры, тихо переругиваясь за пологом санитары. И над всем этим где-то ухало, грохотало, как уходящий куда-то гром…
        Первухиным занималась невысокая, худенькая женщина. Лица ее он не мог разглядеть, хотя ему очень хотелось: мешала марлевая повязка. Видел одни глаза. Глаза ему понравились. «Такая не зарежет, — с надеждой подумал он, — не должна…» Он с детства боялся докторов, а тут вдруг воспылал нежностью…
      Сначала «разбирались» с его ногой. Боли Первухин не чувствовал – сделали специальный укол. На самого Первухина хирург не обращала никакого внимания, словно это и не его нога была. И только однажды спросила, наклонившись к его лицу:
      — Оставить? – и показала зажатую пинцетом пулю, которую извлекла из его ноги.
     Первухин мотнул головой: на кой, мол, она ему, и пуля звонко цокнула о дно таза. Дальнейшее происходило уже без его участия. Вторая рана в груди оказалась серьезней, с ней пришлось возиться долго и основательно…
      Когда очнулся, услышал, как кто-то, стоящий с ним рядом, произнес:
     — Поживет. Везучий, видать.
     Первухин не стал возражать. А про себя решил, что все еще только начинается. Не зря же везучим назвали.
      На соседних носилках кого-то накрыли простыней и унесли. Первухин, заметив это, отвел глаза. И ему захотелось домой, в деревню, снова в МТС, где его, конечно, встретят как героя… К маме захотелось… чтобы она погладила его по голове своей теплой рукой…
      Ночью Первухин был уже в санпоезде, который вез его в тыл, подальше от войны. В каком-то смысле ему и тут повезло: он умер ночью, во сне, на одном из перегонов, уже за линией фронта.