Стояло летнее безветрие, и дым над виноградником тянулся вонючий и едкий — тяжёлый день войны. Впрочем, от виноградника мало что осталось.

Жарко коптили подбитые танки, напоминая бой, долгий и безрезультатный, с большими потерями с обеих сторон. Кое-где помятую броню ещё лизало пламя.

Уцелевшие танки ушли. Пехота, как всегда, полегла. Ей досталось больше всех.

Атака не удалась. Напоролись на скрытые дзоты, которые не сумели вовремя обнаружить. Да и в немецких траншеях всё получилось не так... Соседи с фланга вовремя не поддержали, и вот результат...

На войне получается всегда не так, как задумано, особенно если силы равны, а не везёт. Проще говоря, воюем пока так себе. Не получалось и теперь. Подобрали раненых, кого нашли, и отошли. Наступила передышка.

Анохин очнулся не сразу. А когда открыл глаза, обнаружил — никого, кроме павших да разбитой техники...

Виноградник не сразу узнал: весь в воронках, как в оспе. Как только сам-то уцелел.

Впрочем, Анохину тоже досталось. Жутко ныл бок, и слабость была обалденная. Крепко, должно быть, досталось. В голове туман: где свои, где чужие, где гранаты, где автомат? Помнил только, как бежал, как падал - больше ничего. Санитары не подобрали, видно, решили — "дал дуба", иначе не оставили бы.

Чьи-то объятые ужасом глаза глядели на него. Немец! Анохин едва не задохнулся от неожиданности. Этого не хватало... Занёс над ним кулак и... опустил. Немец лежал с оторванной ступнёй. Противопехотной миной, должно быть...

Тот лежал, поджав обрубок ноги, и тихо выл. Молоденький, из добровольцев, наверно, а впрочем, всё равно — гад. Мундир на нём мешком, должно быть, с чужого плеча, весь в песке и крови.

Он плакал. Всё понимал.

— Навоевался, гад, — Анохин сплюнул. — Это тебе не Франция, не тот виноград. И не трясись, не трону, сам подохнешь.

Ему уже не хотелось его материть, было почему-то жалко бедного: вряд ли доживёт до утра. Много крови потерял. Да и кто он — этот оловянный солдатик, которого послали убивать?

Уже не было ни злости, ни жалости. Просто неприятно было смотреть на чужую беспомощность. Размышляя так, он медленно разматывал свою солдатскую обмотку. Вряд ли она поможет, но стоит попробовать. Начал затягивать немцу голень. Тот, стиснув зубы, молчал.

Кровь почти не капала. "Всё равно поздно", — думал Анохин. Совершенно обессиленный, он тяжело дышал. Бок всё подмокал, и пилотка была уже бесполезной. Тупо смотрел в тусклое небо, всё ещё затянутое гарью. Она стояла у него в горле, мешала дышать.

Хотя бы глоток чистого воздуха и ещё друзей повидать, своих, детдомовских, думал он, закрывая глаза.

Утро просыпалось хмурое. Небо заволакивало тяжёлой пеленой, подступавшей на смену безветрию. Первыми явились галки и перессорились, оглашая окрестности. За ними приковылял дед молдаванин, лет семидесяти пяти, какой-то седой и растрёпанный, в лысой овчине и чоботах на босу ногу: должно быть, хозяин виноградника, которого уже не было. За ночь танки и прочая техника его окончательно заутюжили. Он смотрел на труд всей своей жизни и о чём-то думал, раскуривая трубку. Вокруг творилось что-то невообразимое: поле брани.

В одной воронке лежали два неподобранных солдата: немец и русский. Должно быть, лежали с ночи.

"Неладно, — подумал он, — положено предать земле". Наверно, ему. Больше некому. Выколотив трубку, он пошёл за лопатой. Благо хутор рядом. Сейчас он был там один. С первых же залпов орудий хуторяне покинули его, а может, укрылись в погребах. Конечно, дело не из приятных, но уже привычное. Своих он лишился ещё до войны и жил бобылём. Привык, хотя ничего хорошего.

На обратном пути чуть не наступил на противотанковую мину. Бог миловал.

Теперь стоял на краю воронки, не решаясь начать... Что-то мешало ему. Может, их молодость.

"Уходите вместо нас, — думал он. — Кому же мы, старики, будем нужны?"