В райисполкоме, куда я зашёл в поисках работы, ничего определённого для меня не нашлось. Правда, предложили временную работу — заменить одного приболевшего человека, которого прочили в начальники пионерского лагеря. Первого лагеря после войны. Я согласился, поскольку выбора не было, а некоторый опыт общения с детьми я всё же имел. Неделю ходил по всяким организациям, на вторую уехал.

Место для лагеря оказалось удачным: сосновый бор, переходящий где-то в бескрайний сумрачный лес, шустрая речушка в песчаных отмелях и непролазных кустарниках. Она несла свои скромные воды куда-то в недра необъятной моховщины, о которой я был много наслышан. Когда-то здесь, на пригорке, был хутор. Теперь осталось только здание школы — старинный особняк с затейливой резьбой на окнах и низеньким, словно вросшим в землю крыльцом. Возле него стояла пыльная полуторка. Сапёры что-то грузили в кузов. На траве валялись мотки проволоки, пустые канистры, темнели следы солярки. Сапёры уезжали, оставляя нам лагерь.

— Владейте, — снисходительно пробасил хромой сержант и щедрым жестом отсёк с пол-округи.

— А там? — кивнул я вопросительно за реку.

— Ручаюсь только за это. Вам пока хватит... А там, на моховщине, у нас ещё много работы. На годы.

Сержант придавил окурок, забрался в машину. Машина тронулась.

Ничего себе, успокоил, подумал я, глядя вслед удаляющейся полуторке. Хотя и без сапёров знал, что такое моховщина, недавний партизанский край. Оглядевшись, построил ребят, стал собирать их путёвки. И тут оказалось, что путёвок тридцать, а в строю на одного человека больше. Кто-то лишний. Стал разбираться: лишней оказалась девчушка лет десяти-одиннадцати. Такая худенькая, что под ветхим застиранным сарафанчиком, казалось, ничего живого и не было. В руках у неё был затрёпанный парусиновый портфельчик.

— Где твоя путёвка? — спросил я. Она разжала свой кулачок и протянула мне комочек смятых рублей.

— Вот... Бабушка сказала... — Она запнулась.

Стал выяснять, откуда она такая, как попала в наш лагерь. И тут — чем дальше в лес, тем больше дров — выяснилось, что девчонка-то не из нашего, а из соседнего района. Путёвки нет, а это уже ЧП. Придётся отсылать девчонку домой.

— Как же ты попала сюда? — Я ломал голову, как поступить с ней.

— Пришла...

И тут мой взгляд упал на её парусиновые баретки, вернее, на то, что от них осталось. Она перехватила мой взгляд и смущённо подобрала торчащий из бареток палец. И призналась:

— Я мало ем... Мне много не надо. — И взглянула на меня с робкой надеждой, готовая ко всему.

— Побирушка, — пустил кто-то шепоток в строю. Я тотчас прекратил расспросы, жёстче, чем следовало, велел ребятам разойтись. Разные, очень разные были они, послевоенные дети. Сейчас они были мои. Все до одного. И эта приблудившаяся к нашему лагерю девчонка — тоже. Но как поступить с ней?

Я не сразу заметил Колю Копейкина. Он подошёл ко мне, стоял, переминаясь с ноги на ногу, собираясь о чём-то спросить. Ещё в дороге, когда ехали в лагерь, я обратил на него внимание. Очень уж приметный! Всё лицо, до белёсых бровей, было густо побито синюшной сыпью. Я знал, что это такое — порох. Это когда что-то взрывается либо прямо в руках (если так, то парню здорово повезло), либо неподалёку. Похоже, ему и в самом деле повезло — остался жив.

Копейкин подслеповато щурился. И вдруг попросил:

— Сан Саныч, возьмите её... Сорок километров протопала. Не обратно же идти. Я сам в сорок третьем побирался, знаю, что это такое.

— Понимаешь, — я всё ещё не знал, как мне поступить, — я бы с радостью. Но у неё нет ни путёвки, ни продуктовых карточек... А с этим строго. Кого-то из вас придётся ущемлять.

— Ущемите меня, — сказал он насупившись.

На душе у меня было муторно.

На новом месте устраивались с шумом, гамом. Девчонки с мальчишками спорили, кому в какой комнате жить. Мальчишкам, конечно, досталась самая большая комната, девчонкам — поменьше, но зато очень светлая. Кроватей не было, на полу лежали тугие, набитые соломой тюфяки, на которых мои новосёлы тут же устроили весёлую возню. Я их не удерживал — пусть резвятся.

В чулане отыскались портреты Менделеева и Михалкова. Стёрли пыль, развесили по стенам. "Дядя Стёпа" оказался у мальчишек в опочивальне. На чердаке тоже кое-что откопали — грифельную доску и школьный глобус. Глобус, немного потёртый со стороны Австралии, но в общем-то вполне пригодный. Девочки забрали его к себе. Уже позднее придумали игру: раскручивали земной шар и останавливали пальцем. Точка, в которую кто-либо из ребят попадал пальцем, означала мой рассказ об этом географическом месте. Если моих познаний не хватало, ребята начинали фантазировать сами, придумывали всякую всячину. Получалось неплохо.

В тот первый вечер, после отбоя, я сидел на крыльце рядом с этой странной девочкой, которую звали Ликой. Смеркалось. Ныли комары, от реки тянуло сыростью и запахом свежих трав. Я расспрашивал её, а она неохотно отвечала. Оказалось, что живёт она на хуторе с бабушкой. Прожила там всю войну. Немцы на их дальний хутор не заявлялись, наверное, партизан побаивались — уж очень глухие там места. А может, просто не нашли в такой глухомани.

Пока была кой-какая еда и не болели бабушкины ноги — жилось терпимо. Ходили по деревням, сердобольные люди им подавали. Хлеба у людей не было, делились чем могли. А когда у бабушки начали отниматься ноги, стало совсем плохо.

— А родители-то где у тебя? — не сразу решился спросить я.

— До войны были в Ленинграде, а теперь, бабушка говорит, их нет... Если бы были, разыскали бы нас.

— А как ты у бабушки оказалась?

— Погостить на лето привезли, я была совсем ещё маленькая, ни папы, ни мамы не помню. Осенью обещали приехать. Не успели.

Говорила она тихо, спокойным голосом, словно не о себе. Медленно жевала травинку. А в мыслях, я чувствовал, была далеко. Наверное, на хуторе, у бабушки. Похоже, не надеялась, что я оставлю её в лагере.

— Ладно, поговорили, — наконец сказал я, — теперь я всё про тебя знаю. Давай свои сбережения и отправляйся спать. Утро вечера мудренее.

Она с надеждой взглянула на меня, но так ни о чём и не спросила. Я знаю, что мне предстоят нелёгкие объяснения с начальством, но это были мои проблемы. Я уже засыпал, смертельно уставший после долгого суматошного дня, когда на пороге моей комнаты появилась Матвеевна, наша кухарка, моя первая и единственная помощница. Сон у меня как рукой сняло.

— Что случилось, Матвеевна? Та молчала, стоя у двери.

— Ну говори же, чего молчишь?

— Мыла её и плакала, — немолодая женщина захлюпала носом. — У девчонки-то кожа да кости...

— Да взял я её, взял, — взорвался я, — и нечего брать меня на жалость. Лучше посмотри, всё ли завезли. Чем кормить будем...

Матвеевна, на ходу смахнув слезы рукавом, тут же исчезла.

А наутро мы выбирали председателя совета отряда. Выборов как таковых не было. Все, не сговариваясь, предложили одну кандидатуру — Колю Копейкина. Других предложений не было. Потрясающее единодушие! Должно быть, и впрямь было в этом парнишке, почти инвалиде, что-то такое, чего я не сумел разглядеть. Уловив в моих глазах некое сомнение — со зрением-то у Николая было не всё в порядке, — ребята поспешили меня заверить, что вечерами, когда Коля особенно плохо видит, они будут водить его за руку.

Можно бы вспомнить и эту историю... как неудачно выбросили меня с парашютом, вот здесь, на псковщине, в сорок втором, в немецкий тыл. Была осень. Меня направили на связь с одним партизанским отрядом, долгое время не подававшим признаков жизни. Было похоже, что партизан кто-то предал. Мне предстояло найти кого-нибудь из уцелевших партизан.

Линию фронта мы пересекли спокойно, на малой высоте, и в указанном квадрате меня сбросили возле села, где, по нашим предположениям, должны быть партизаны. Но село оказалось "под немцами". Я понял это слишком поздно, когда мой парашют завис над деревней, и отсюда, с высоты птичьего полёта, я увидел внизу фигурки людей в серо-зелёных шинелях. Они тоже заметили меня и уже бежали в ту сторону, где я должен был приземлиться. Положение было безвыходное, но я ещё на что-то надеялся и потому травил как мог стропы парашюта в сторону огородов, подальше, подальше от деревни, поближе к лесу... Всё решали секунды, и в эти секунды я должен был успеть приземлиться, отстегнув почти на лету лямки, достать пистолет и уже при самом приземлении суметь выскользнуть из-под подвесной системы раньше, чем купол накроет меня.

Удар... Падаю в огород. Спиной лечу в сухую картофельную ботву. Чувствую: что-то с ногой, должно быть, подвернул при приземлении... Ползу, преодолевая боль, между грядок к краю огорода, где стоит старая банька, слышу голоса, они совсем близко. Догадываюсь: немцы подбежали к парашюту, видимо, уверенные, что я под ним, что не успел уйти никуда. Слышу, негодуют, кричал суматошно, не обнаружив меня. Рыщут по огородам... Хорошо ещё, собак у них нет. Лежу в крапиве, возле баньки, почти что на виду. И так близко, что никому из немцев, видимо, в голову не приходит искать меня именно здесь. Они и село уже оцепили, ломятся в один дом, другой... А я лежу, боюсь шелохнуться, прекрасно понимая, что всё, что я сейчас смогу, — это пристрелить первого немца, если он ко мне сунется, а потом себя...

Проходят полчаса, час... Немцы как будто угомонились. Похоже, уверены, что я никуда не денусь. А поиск тем временем продолжается. Слышу, как чавкают сапоги на болоте — солдаты с автоматами прочёсывают метр за метром. А время к вечеру. Дотянуть бы до темноты, а там... И вдруг слышу: шаги приближаются, двое или трое идут к баньке. Почему-то с лопатами. И начинают рыть... буквально в нескольких метрах от меня. Зачем понадобилось им рыть эту яму, и именно здесь?.. Я даже дыхание их слышу. Слышу, как один из их, бросив лопату, отходит в сторону, к зарослям крапивы, остановился почти рядом со мной — справляет нужду. Ещё шаг в сторону, и мне ничего не останется, как разрядить пистолет... Но Бог, должно быть, решил и меня, и его сберечь. Солдат отходит, и снова я слышу лязганье лопат. Когда же они закончат копать свою яму? Я уже взмок, все бока отлежал — не дай Бог пошевелиться. Подо мной-то сушняк. Но вот управились наконец. Уходят. Теперь надо ждать темноты, а уж потом выбираться отсюда. Лежу, присматриваюсь к вспышкам осветительных ракет, снова прислушиваюсь к чавканью шагов патруля. Но вот возникла пауза — короткая, обманчивая тишина. Она и выручила меня. Медленно, очень медленно доползаю до болота, по самые уши забираюсь в него. Сейчас это моё спасение. Так по болоту, одолевая метр за метром, ухожу от опасного места...

А потом был июнь сорок пятого. Мимо нашей станции день и ночь шли эшелоны. Не туда, а оттуда. Наши солдаты возвращались домой. Женщины плакали, мужики шутили, обнимали солдат, делились махоркой и новостями. Хорошее было время, радостное.

... А в лесу поспела земляника — было чем угостить возвращающихся с войны солдат. Два дня мои ребята собирали ягоды, вертели кульки, а потом, дождавшись очередного эшелона, шли со своими гостинцами, неся кульки перед собой, как свечи, боясь рассыпать ягоды.

В тот день мы пришли на разъезд одновременно с приходом эшелона. Вагоны были полуоткрытыми, и из них, теснясь, выглядывали весёлые и загорелые солдаты. Они возвращались домой. Один из них, спрыгнув почти на ходу на землю, задел Лику локтем, рассыпал ягоды и, кажется, расстроился не меньше её.

— Торгуешь? — спросил, пытаясь помочь ей собрать землянику.

— Дарю, — ответила Лика.

— Ну так считай, что подарила. — И вдруг спросил: — Сиротка, что ли? — И сам же ответил: — Сиротка, вижу. Я тоже в некотором роде сирота: никого из родных не осталось. Приятно, когда тебя встречают.

Ребята обступили их. Я слышал, как они о чём-то разговаривали, потом увидел, как он пристёгивает к её худенькому запястью трофейный компас, похожий на часы. Двойняшки, Борька с Мотькой, с завистью разглядывали подарок. Вокруг солдата собрались ребята. Лика стояла счастливая.

— А что он показывает? — пацаны тянулись к компасу, разглядывали его.

— А всё, что надо, — посмеиваясь, отвечал солдат. — Может Москву показать, а может Берлин...

— А фрицев может?

— Вот фрицев уже не может.

— А почему?

— Да потому, что их не осталось. Нечего показывать. Фрицам капут!

Все засмеялись. Двойняшки недоверчиво смотрели на него, не поняв шутки.

— А гимнастёрка у тебя штопаная, — Фене очень хотелось обратить на себя внимание.

— Точно, — согласился солдат. — Я и сам весь штопан-перештопан. Но, как видишь, живой.

Он шутя приплюснул пальцем Фенин нос. Девчонка сконфузилась.

Состав тем временем опустел — солдаты прыгали из вагонов, разбрелись по откосу: курили, беседовали с ребятами, угощались земляникой. Звенели, поблёскивали медали на их гимнастёрках. Безбожно врал знакомую мелодию трофейный аккордеон. Кто-то пробовал играть на губной гармошке. Честно скажу: я, вернувшийся с войны прошлым летом, немного завидовал этим ребятам. Если б не госпиталь, наверное, и у меня наград было бы сегодня не меньше. Да Бог с ними, с наградами. Переживём. Главное, вернулся.

Радовало то, что во мне эти ребята безошибочно признали своего. Угощали "беломором", приятельски хлопали по плечу. Для них я был свой: нашивки на моей гимнастёрке говорили сами за себя.

В кругу солдат я не сразу отыскал Копейкина. Он что-то рассказывал им, они смеялись. В руках у Коли были три консервных банки, четвёртая не умещалась, всё падала из рук, и он смеялся вместе с солдатами и всё пытался поднять и ухватить эту несчастную банку. И в это время поезд тронулся, лязгнули и медленно двинулись с места вагоны — солдаты на ходу стали прыгать в распахнутые двери, а наши ребята бежали рядом и бросали в вагоны букеты полевых цветов.

Наш лагерь жил и здравствовал. По утрам мы поднимали флаг, занимались уборкой комнат и территории, а потом, в зависимости от погоды, либо гуляли, либо шли в соседний совхоз на прополку.

В одну из таких прогулок и произошёл случай, который так до конца и не прояснился для меня.

Мотя напорол ногу. Сильно напорол. Об этом я узнал только перед обедом, когда разгружал машину с продуктами. Ребята примчались как ошалелые и стали наперебой рассказывать... Оказывается, их не столько поразило само происшествие — чего не бывает! — а то, что кровь, хлеставшая из Мотькиной раны, вдруг словно сама по себе остановилась.

— Ну и хорошо, — сказал я, выслушав их объяснения. — А что вас так испугало?

— А то, что Лика — колдунья, — объявила Феня. — Самая настоящая. Она что-то шептала над раной, и кровь прошла...

— Тоже мне, нашли колдунью, — осторожно возразил я, — всё это сказки. Таких чудес не бывает. Значит, рана такая: кровь текла, текла и перестала.

— Вот именно, — сказала Феня, — шла, шла, а потом... Она наклонилась над раной, стала что-то шептать, и кровь остановилась. Я сама видела.

— Ша! — вдруг вмешался Копейкин. — Ты что ли Мотьке помогла? — Он сурово взглянул на Феньку. — Так и молчи. А всем остальным скажу: кто тронет её, тот будет иметь дело со мной.

Все разошлись. Но разговоров в лагере после этого случая с неожиданно зажившей Мотькиной раной было много. Да и сам Мотька в толк не мог взять, как это произошло: текла, текла кровь и вдруг перестала. Ну не вся же она, в конце концов, вытекла!

В колдовские Ликины способности в общем-то никто не верил, как и вообще в колдунов и волшебников, но на Лику с тех пор поглядывали с уважением и даже с опаской: а вдруг!.. Меня, признаться, эта история тоже озадачила. Однажды в тихий час, когда наш "молодняк" уже посапывал на своих матрасах, я позвал Лику "на беседу" - на наше крыльцо, где она в день приезда со мной сидела.

— Слушай, — спросил я напрямик, — ребята мне рассказали... Ты что, и в самом деле умеешь кровь останавливать?

Она кивнула.

— И заговоры знаешь?

— Не все... Те, что бабушка знает. Она и травы ведает. Тебе она помогла бы. — Она вдруг коснулась рукой моего раненого плеча. — Болит?

— Побаливает иногда, — признался я, дивясь тому, откуда она узнала про моё раненое плечо.

— Тут нет травы, которая тебе нужна. Я уже искала. Она здесь не растёт. Но я найду. — И вдруг, потрогав мою медаль, спросила: — У тебя одна?

— Одна, — признался я. — Мало, да?

— Маловато, — согласилась она. Я усмехнулся:

— Сколько заслужил.

— А траву для вас я найду, вот увидите. И всё у вас

заживёт.

— Ну, спасибо! — поблагодарил я её. — Но дело не только во мне. Столько раненых ещё лежит в госпиталях. Может, и им поможем? — В этот момент я почувствовал шорох за спиной — похоже, ребята нас подслушивали. — А ну, идите-ка сюда, кто там!.. Завтра все на сбор трав... Будем помогать раненым.

Травы в то лето удались. Хорошие, густые были травы. К середине июня всё цвело. Беда, мы плохо разбирались в них, и если бы не Лика... Словом, возглавить отряд для сбора лекарственных трав было поручено ей. Это ответственное поручение её очень смущало, но дело есть дело — все в лагере беспрекословно подчинялись ей. Но надо было видеть её там, на лугах, среди трав — такая уверенность у неё появилась, такой вдохновенной радостью светилось её лицо, так ожили её васильковые глаза: среди цветов и трав она чувствовала себя как дома, среди своих давних знакомых и друзей.

— Цветы — ведь они тоже живые, — объясняла она, — им тоже бывает и хорошо и плохо...

— А отчего плохо? — поинтересовался один из близнецов.

— Вот ты наступил на него и не заметил, а он это чувствует.

— Может, они ещё и говорить умеют? — съехидничала Феня, шевеля ногой густую траву.

— Умеют, — невозмутимо ответила Лика, - только

по-своему. Их надо уметь слушать. И понимать. Вот этот одуванчик, например, говорит: "Любуйтесь, пока я такой красивый... А когда мой пух разлетится по ветру, я стану лысый и одинокий. Пройдёте — не заметите. И не вспомните обо мне... до следующего лета". Цветы — как люди, они тоже разные. Самая непостоянная медуница. Она то розовая, то фиолетовая, то синяя... А самые дружные — ландыши. Они крепко держатся корнями друг за дружку. Потому что одна семья, все от одного корня. Добрые они, поэтому помогают тем, у кого болит сердце.

— А зверобой, — поинтересовалась маленькая Тася, — он что, бьёт зверей?

— Нет, — засмеялась Лика, — он тоже лечит. Вот он нам как раз и пригодится. А пока давайте собирать вот эти цветы. Это тысячелистник. Моя бабушка называет его "солдатской травой", потому что помогает залечивать раны. Он и от ожогов, и от ссадин помогает... И сам ничего не боится, ни жары, ни холода, и стоит до глубокой осени.

В это время кто-то из ребят отозвал меня в сторону. Я подошёл и увидел... Неподалёку от дороги, в редком березняке — небольшой холмик, поросший травой. На сером, наспех затёсанном колышке — пятиконечная звезда, начертанная химическим карандашом. Под нею надпись, размытая дождями, ни имени, ни фамилии не разобрать. Могила не слишком осела, похоже, хоронили не зимой. Наверное, после боя, второпях. Я огляделся по сторонам. Попробовал представить, как всё это было здесь в тот день и час, когда шёл бой, и кто он был, этот солдат. Да и один ли он остался лежать под этим холмом?

Возле холмика стали собираться ребята. Маленькая Тася, протиснувшись меж ними, подошла ко мне. Стояла и пристально, не по-детски печально смотрела на зелёный холмик.

— А может, здесь мой папа? — вдруг вслух спросила она.

Ребята молчали. Да и я не знал, что ей ответить. Ведь половина из тех, кто стоял сейчас перед этой могилкой, так и не дождались с войны своих отцов, и каждый из них, наверное, в эти минуты думал о том же, о чём и Тася. Ну что я мог сказать им, чем утешить?

В лагерь возвращались молча. Ворох цветов оставили на могиле, и среди этого разнотравья и разноцветья больше всего было букетиков из тысячелистника — той самой "солдатской травы", от которой заживают солдатские раны...

А вечером Копейкин мне сказал, что Лика знает местонахождение нескольких безымянных братских могил и ещё может показать место, где в войну упал наш самолёт, подбитый в воздушном бою. Очень плохое место, сказал он, топкое.

Я подумал в тот вечер: с Колей девочка была откровенней и доверчивей, чем со мной...

Я вертел в руках блестящие винтовочные патроны, их хищные острые рыльца кололи мне пальцы. Я знал цену этим блестящим "игрушкам", знал, чем могут кончиться эти забавы для наших любителей собирать трофеи. Словом, разговор с ребятами был серьёзный и окончательный: узнаю имя "трофейшика" — отчислю из лагеря... если, конечно, "трофей" не успеет его подорвать.

Лечебные травы мы сушили на чердаке. Самое подходящее место: сухо, просторно и солнышко не припекает. Хозяйничали на чердаке девчонки. Мальчишки участвовали лишь в сборе трав, да и то, надо сказать, девчонки в травах разбирались лучше. Правда, и тут были свои специалисты. Феня, например, прекрасно разбиралась в съедобных травах, тут ей не было равных. Глядя на неё, я думал: сколько ж надо было съесть за войну всякой травы, чтобы вот так разбираться... Но и тут непререкаемым авторитетом оставалась Лика. От неё я узнал, что коренья мальвы и Иван-чая идут на кашу, а корневища рогоза и татарника — на муку. Что лопух можно обжаривать, а из того же папоротника можно делать крахмал и даже мыло. Свои секреты она не скрывала, но и не особенно делилась ими, а к Фениным познаниям относилась без всякой ревности, как, впрочем, и Феня. Мне даже казалось, что эти общие "тайны", приобретённые, так сказать, на одинаково горьком опыте, чем-то сблизили их.

Как-то в одну из поездок в райцентр я сдал наши травы в аптеку и зашёл в военкомат. Судьба Лики, её пропавших родителей не давала мне покоя. Хотелось верить, что они живы, но что-то мешало им подать Лике весточку. Пожилой, с будённовскими усами военком выслушал меня внимательно, не перебивая, что-то записал себе в блокнот, посожалел, что девчонка из другого, соседнего района. Но всё-таки пообещал:

— И мы без дела не сидим, — признался я, — травы лекарственные собираем. Вот привёз, сдал в аптеку... Военком оживился:

— А деньги-то получили?

— Нет, не взял.

— Вот те на! — Он как-то неопределённо хмыкнул. Потом стал названивать по телефону куда-то, что-то объяснять. На прощанье вручил мне записку и отправил в районе.

Так я оказался с двумя килограммами конфет "подушечки".

Против такого подарка ни я, ни ребята, сопровождавшие меня, ну никак не могли устоять. А вечером мы всем лагерем пили чай с конфетами, заработанными честным трудом.

Бывает так: ищут одни, а находят другие... "Трофейщиков" поймали девчонки. Совершенно случайно. Кого бы вы думали? Близнецов. Вычислили их... по рукам. Уж очень масленые они у них были. Отправили мыть. Не тут-то было: руки у пацанов не отмывались. И тогда дежурные привели виновников ко мне. Мне всё стало ясно. Да и карманы у ребят подозрительно оттопыривались.

Близнецов решили судить на совете лагеря. Председательствовал Копейкин. И это не сулило им ничего хорошего. Кое-кто из мальчишек, правда, был настроен снисходительно. "Подумаешь, патроны! — говорили они. — Если бы мина или снаряд, а патроны... Это мелочи".

И всё-таки не ребята, а Копейкин поразил меня. Он поманил к себе напуганных близнецов, взял их за шиворот и сказал:

— А ну, глядите! Нет, нет, вы на меня, на моё лицо глядите! Что, нравится? Захотели попробовать? Ну, попробуйте! Только я вам не обещаю, что и у вас этим же кончится. Между прочим, — он вертел в руках патрон, один из тех, что был конфискован у братьев, — эта штука запросто мозги вышибает. Вы этого хотите?

Как-то Матвеевна отвела меня в сторонку и таинственным шёпотом сообщила:

— Она не доедает хлеб. Уносит куда-то...

— Кто? — не сразу догадался я.

— Лика.

— Может, подкармливает кого? — озадачился я. — На себе экономит.

— Да на чём там экономить! — всплеснула руками Матвеевна. — Сама-то — кожа да кости. И так всем всё раздавала...

— Ладно, не переживай, — успокоил я кухарку, — я поговорю с ней. Что-нибудь придумаем, подкормим...

Но ни поговорить, ни тем более подкормить Лику не удалось. Утром постель Лики была пуста. Всё аккуратно прибрано, застелено, а хозяйки нет. Она исчезла так же неожиданно, как и появилась. Я был подавлен. Чего-чего, а этого я не ожидал.

Ребята, узнав об исчезновении Лики, притихли. Тоже расстроились. Заглядывали к девчонкам в комнату, смотрели на опустевшую Ликину кровать. Стояли в дверях с печальными лицами, как на похоронах.

Я же мысленно представил её долгий путь — назад, на бабушкин хутор. Может, догнать? Но где там! По каким дорогам, по каким тропинкам пойдёт она — ищи ветра в поле! Но почему? Почему она решила уйти? Разве плохо ей было здесь? Может, кто-то обидел? Об этом я и спросил у ребят. Но те только пожимали плечами: мол, быть такого не может! И глядели на Копей-кина: так бы он и позволил кому-то обидеть её!

Матвеевна тем временем подошла к Ликиной кровати, по-хозяйски завернула матрац. Под ним лежал забытый Ликой сухарик. Я взглянул на Копейкина:

— Ты-то знал об этом? Почему молчишь?

~ Сан Саныч, вы только не волнуйтесь! — Копейкин явно нервничал, подбирал слова. Пытался меня успокоить. — Она домой пошла, к бабушке. Бабушка одна осталась...

— Но как, какой дорогой она пошла?

Как дома!.. В таком-то лесу... где от войны едва ли не под каждым кустом страшная "память" осталась. Дойдёт ли она, наша Красная Шапочка до своей бабушки? Минует ли её лихо? Весь день я слонялся по лагерю, не находя себе места, мучая себя сомнениями: дойдёт ли? Где она теперь? Но не было мне ответа.

Нет его и по сей день.