Вот мы и снова наедине, как в старые добрые времена. Ты приходила каждый раз в один и тот же срок, молча и терпеливо ждала, но у меня не было ни времени, ни желания, ни сил на встречу, и ты так же молча и покорно уходила, чтобы придти вновь. А сейчас я чувствую твое тихое дыхание где-то у затылка и понимаю, что сегодня мне от тебя не сбежать. Ты теперь единственная, кто согласится слушать меня, и единственная, перед кем я смогу вывернуть весь шлак, накопившийся у меня в душе, но, кажется, мне уже даже нечего тебе сказать. Как-то утерялась самая способность говорить. Компетентные люди уверяют, что это называется депрессией. А зато у меня сохранилась тяга к риторическим вопросам. Вот и спрошу я у тебя, раз уж ты так настойчиво ждешь моих откровений: что, кроме ненависти, может остаться у кота, которого, как в детской песенке, лупили по пузу? Пузо подставляют, когда доверяют. А тебя по этому доверию... хрясь. Больно. Что меня заставляло бездумно и щедро швырять налево и направо доверие, любовь и дружбу подобно оголтелому революционеру, разбрасывающему с крыши листовки? На кого, как говорится, Бог пошлет, хоть бы и на провокатора. Да вдобавок беспечно смеясь при этом: “У меня, мол, есть еще!” Хвать-похвать! Ан нету. Может, просто провокаторов чуть больше, чем нужно?

Нет, хватит с меня революций. Глобальных и мелких, всенародных и внутрисердечных. Пора перестройки. Я уже перестраиваюсь. Это легко сделать, молчаливая моя собеседница-Ночь. Ты швырнула в меня, высунувшуюся в окно, горсть пыли и песка вместе с порывом ветра, а я в тебя (стимул теперь есть) — свою ненависть. На кого Бог пошлет. Хорошо бы на провокатора. Но обычно им везет... Вот и ненависти не осталось. Ее вообще было меньше, чем любви и дружбы.

Что ж ты, гостьюшка, делаешь? Пришла, понимаешь, все забрала... Хитрость оставила. Я знаю, как от тебя избавиться. Пойду спать.

* * *

Ночь вызывает меня на откровенность как бутылка — запойного пьяницу. Я — алкоголик Ночи. Я болею Ею безнадежно и отчаянно, сплеча, с чертыханьем, с полным сознанием собственного бессилия, и как следствие этого — с блаженной улыбкой идиота. Я отдаюсь Ночи целиком. Утром — трезвею и мучаюсь, задавая себе вопрос, набивший оскомину распоследнему служителю вытрезвителя: “ЗАЧЕМ?!” Только для таких как я, вытрезвители называются по-другому. Утро. И нет там никаких служителей. Одиночество. Пусто и мучительно стыдно. Где же вы, совечерники? Из вас клещами не выдернешь признания в одержимости Ночной болезнью. Как пережить — Утро?! Большое и теплое, неотвратимое и пугающее своей чистотой, съеживающее тебя в жалкое подобие твоего вчерашнего мудрого отражения в темной ночной глади. Нет сил смотреть в зеркало Утра, — оно беспристрастно, как врач, возвращает тебе твой же безумный взгляд неизлечимого наркомана. Господи, и все же я поборю искушение попросить тебя о вечной ночи. Научи меня, Господи, играть как на черных, так и на белых клавишах. Я ведь когда-то ходила в музыкальную школу.

* * *

Мерный шаг. Знакомый шаг. Знакомый до такой степени, что еще секунда, и нервы мои не выдержат, и клубок их стремительно размотается пронзительной нитью захлебывающегося в панике вопля. За мной пришли. Но — тише. Спят дети. Мои дети.

Мерный, знакомый шаг. И — тишина за дверью. И прикованный к этой двери мой взгляд. Я иду к двери. Мерный шаг. Замирающее дыхание. Я почти могу видеть через стены. Я стою на страже. Тише. Спят дети. Я теперь никогда не смогу согнуть одеревенелых колен. Они дрожат, как дрожат и пальцы, вцепившиеся в косяк. Тишина за дверью. Агония безнадежности. Пожалуйста... тише.

* * *

Она - таки подкараулила меня в эту ночь и набросила на голову пыльный и душный мешок. Усталость, мой давний враг. Когда-то это должно было случиться.

Было тихо, пусто и очень уютно. Я чувствовала, как она исподволь, потихонечку снимает с моей души шелуху дней и слов, стихов и мыслей, поцелуев и слез. Я знала, что сопротивляться бесполезно, и лишь смущенно улыбалась, точно девочка, впервые пришедшая в общественную баню. Разница была только в том, что я-то была одна, и меня становилось все меньше и меньше — опавшие листья превращались в тлен, потому что даже смести их в шуршащий ворох было некому. Так, вероятно, нужно решать проблему мусора в городах.

У меня больше не было ничего — ни желаний, ним воспоминаний. Зато во множестве появились морщины и седые волосы. Усталость резвилась надо мною как сумасшедший скульптор, добравшийся наконец до дефицитного материала. Творение его было ужасным. Ужасным до того, что мне надоела эта смертная скука. Я с хрустом потянулась и встала со стула. Мешок лопнул по всем швам, и Усталость пискнула от неожиданности. Она не предполагала, что и я иной раз не прочь сыграть в поддавки. Бедняжка, она съежилась до микроскопических размеров и дрожала, ожидая кары. Я смилостивилась и сказала, что партия отложена. В ответ передо мной замерцало зеркало, и там снова была не я.

...Где-то над головой, слева, а может, возле носка правой туфли, вспыхнула Сверхновая.

* * *

Нынче я хотела окунуться в ночь как в омут, но стукнулась лбом о черное стекло. Снизу из-под стекла на меня смотрели выпученные лица, и я поняла, что это не та дверь. Проворачивая в голове остаточную дневную мешанину слов и удивляясь их суетливой ненужной толкотне (они тоже искали дверь), я пыталась продраться сквозь реальности кисель, и вот липкая пленка в одном месте не выдержала. Взлетая словно на качелях —вверх - вниз, белое - черное, я почувствовала легкую дурноту, но вовремя вспомнила, что бултыхающийся между небом и землей человек — ни что иное как человек тонущий. Подобно истинному утопающему я, точно за соломинку, схватилась за первый попавшийся под руку предмет. Им оказалась крышка кастрюли, и я открыла кастрюлю.

В ее недрах было нечто такое, что оскорбляло обоняние и глаз и чему не хотелось даже давать названия. По - видимому, не ели Это очень и очень давно, и Это устало ждать.

Унитаз закричал как оскорбленная женщина, когда содержимое кастрюли, клокоча устремилось в его подозрительно белоснежные недра — скорее всего, его давно не кормили такой гадостью.

Какие-то темные полузабытые инстинкты повлекли меня в кухню. Прикоснувшись к холодильнику с робкой надеждой, я на секунду закрыла глаза и представила, что там могло бы лежать, но, увы, не лежало, да и лежать не могло. Все еще надеясь на чудо, я рывком распахнула дверцу. Навстречу мне выплыла рыба, и я натренированной рукой схватила ее — попробуй-ка иначе проживи, не имея быстрой реакции. Здравствуй, рыба, сказала я и, кинув ее на доску, отсекла ей голову острым ножом. Рыбья голова тихо легла рядом на столе, уже не принадлежа рыбе и открыв рот. Точно хотела мне ответить и не успела. Вот так и в жизни — сначала тебе пожелают здравствовать, а потом, ничтоже сумняшеся, разделят тебя на две неодинаковые половины, хочешь ты этого или нет.

Я заплакала. Мне было жалко рыбу. Зачем люди едят? Тысячи и тысячи ртов, и все одинаково - бессмысленно свершают ежедневный ритуал наполнения утробы, а утроба жаждет еще и еще. Что в сравнении с этим ненасытным чудовищем маленькая рыбка, да еще и без головы?..