Прихватило с вечера. Щемящая боль разливалась сантиметром за сантиметром, охватывая то, что называется сердцем. Приехала скорая, уложили, понесли, запретили, закололи. Но сознание, зажатое умиротворяющими тихими лекарствами, просыпалось. Одна и та же мысль, подобно сверлу того самого станка, на котором пришлось работать в свои неполные пятнадцать лет, буравила раскисший, размягченный двуполушарный мозг: — Зачем жила? Чего хотела?  Из глубины памяти выплывало то широкое самодовольное скуластое лицо исторички, с тонкими узкими поджатыми губками, то ехидно улыбающийся, ныне покойный, одноклассник Вася Иванов. А как цеплялся, держался за жизнь, ловчил? Всеми правдами и не правдами ?! Однако, умер, и раньше нас. — Ушел, — говорили узкие тонкие ехидные губы. - Вы — наша передовая, вот и терпите. Вереница мыслей, цепляясь друг за друга, скручивалась, свивалась в клубки то радужные, яркие, многоцветные, то в мрачные, почти черные.

Жизнь — блоки, блоки, коридоры, лестницы, порой без перекладин, без ступеней, косяк — на перекосяк. Была ли она интересной'? Счастливой ? А разве бывает всё время солнце? Или все время весна? Бывает и ночь, и холодная непроглядная осень. А люди? И люди всякие были. Ехидные губы — они видны. Куда хуже другие. Опаснее зашифрованные люди. А дети? Их разве сравнишь со взрослыми? Разве они могут раздражать, возмущать душу? Школьная суета, уроки, перемены, непосредственность, откровение, огорчения и переживания. Это разное: мир детства и мир взрослых. Особенно тот, по другую сторону школьной калитки, в который я попала — мир утонченных умников- циников.

Работника детского сада, школы узнаешь сразу по каким-то еле уловимым признакам. По простоте речи, мягкости, я говорю о настоящих педагогах, стремлений объяснить, не забывая о воспитательном моменте. Дидактика так и лезет в глаза.

Попав впервые в детское издательство, я, примерно, почувствовала ту же атмосферу. Но так как редакция была дошкольная, а работала я в старших классах, то душевный комфорт у меня был наивысший. Дело в том, что трое взрослых мужчин, вполне серьёзно, обсуждали вопрос: как лучше нарисовать на зайце безрукавку? Мехом наружу или мехом во внутрь. Была проблема, ее решали подробно и добротно. Я сидела к блаженно улыбалась. Меня не совсем поняли, потому спросили : — А как вы считаете?

— Нет, я просто так, — ответила я, продолжая улыбаться, на всякий случай отвернувшись к окну. Я, наконец, попала в мир взрослых, но себе подобных! Это была минута моего литературного счастья. Может показаться кому-то спешным. Но это было, выше моих сил, верх моего блаженства.
      Жить среди взрослых с детской душой, a порой и с конкретным мышлением — очень трудно. Часто о таким думают: "С приветом".

Почему я пишу для детей? Почему я говорю на их языке? Понимаю их? Мои мозговые полушария срабатывают так, словно то я — ребенок, то я — взрослый. Когда я поняла это. стала себя бояться. А вдруг в решении серьезного вопроса сработает моя другая половинка мышления — детская? Наверно, потому я часто бываю открыта, откровенна, не защищена, как ребенок чувствительно ранима в малом. И поступай наперекор разуму. Как дети. Ведь порой, без всякого труда, но с пользой для себя, можно словчить, уйти в сторону, или, элементарно — промолчать? Это совсем не трудно. Это ясно и понятно всем.

Нет, не могла. А стоило ли подделываться, если и могла? Ластиться? “Себя не переделаешь", — слышу голос своей удачливой двуликой знакомой. Да и стоит ли игра свеч? Стоила! Свечи сгорели? Сгорели. А вместе с ними и я. Лежу, прижатая к постели, к подушке, рекомендациями врачей, с болезнью совсем не детской, с болью начавшего стареть человека, с головой, полной совсем взрослых мыслей. Лежу, болею, сам себя жалею, что не выстояла. Не душой, так сосудом сломалась. Но ведь рано или поздно у всех что-то ломается ?

Вспоминаю себя в прежние годы, летящей на поэтической волне. А радости-то сколько? Первые строчки, первая публикация. Вот и замереть бы на этом первом взлёте? Не требовать от жизни большего? Любимая работа, семья, дети, и отдых — поэзия — хобби! Нет! Неудержим человек в своем стремлении! Вспоминаю вопрос уже именитого поэта: "А вы можете не писать?" Вопрос был мне тогда не понятен. При чем он тут, если писать — удовольствие! Почему бы не писать? Кстати, и сейчас те же чувства. Сесть за стол — праздник! Минуты выкраиваю из невозможного. “Сладкая кабала затягивает. И вот уже понимаю, писать — часть моей жизни. Тогда еще могла отказаться от неблагодарного лите- ратурного труда, сейчас — нет, не могу.” “Сладкая кабала”: нет ни ночи, ни дня, ни выходных, ни отпусков. Все свободное время, и даже за счет сна, отдыха, отдано этому делу — сочинительству. После двух школьных смен, поздно вечером, когда, наконец, засыпает большая семья, написав планы уроков, набросав распорядок следующего дня, отдаюсь любимому делу. Порой строчки ползут как змеи, успевай записывать. Голова на излом, валидол под язык. А строчки ползут, извивается, мозг кипит. А они всё ползут и ползут, бросаю ручку, гашу свет, ложусь. А всё рифмуется, рифмуется. Ручка с лампочкой, записи на обоях. Наконец, засыпаю. Утром в голове, словно на чистом листе бумаги — ни строчки. Вывожу формулы на доске, решаю задачи. Ни какой поэзии. Ни каких образов. Зарываясь в спец журналах. Всё, что касается химии, биологии, особенно, медицины — улавливаю, заминаю, использую. “Литературную газету” с трудом одолеваю. Шестнадцать страниц?! Некоторые из статей порой не понимаю. Часто удивляюсь: юмор это или еще что? Может быть я не полноценна? Тогда как же диплом с отличием? Или я сухарь, технарь? Что-то тут во мне не вяжется. И снова восторги от стихов чужих и, конечно, от работы над своими. Неповторимая радость от первой поэтической книжки. Остановится бы, замереть на этом чувстве. Но “сладкая кабала” взяла к себе на полное обеспечение, Еще книга, и ещё. Союз СП.

Чаша жизненных весов стоит на нулях: школа, с ее нуждами, заботами, положением ведущего учителя химии, уважение коллектива. На другой чаше: литература, поэзия для детей, встречи на поэтической волне, и бесконечная литературная работа и, бессмысленная, уносящая большую часть энергии — “трудоустройство” стихов. Сам пиши, сам перепечатывай и всё остальное сам, сам, сам.
Но стрелка весов пока стоит на нулях. Чаша весов в равновесии. Что же вдруг заставило отойти стрелке? Лишняя детская книжечка в несколько граммов ? Что заставило склониться чаше в сторону литературы? Усталость. Желание успеть еще что-то написать, чего-то сделать. Да и переход не очень резкий. Была школа, дети. Стала “Детская литература”.

Целый год настраивала себя, как инструмент, на уход из среды породившей меня как детского поэта. И вот весы заброшены в биографию, чаши положены на полки памяти. Вот она желанная свобода для души, для литературы. Хочешь ночью пиши, хочешь днем, тем более, что дети выросли, муж... Мужьям нужны жены домашние, такие, которые только думают о плите и кастрюлях. Ради справедливости, о них я не забывала, и здесь свобода. У мужа новая семья, молодая жена. Зачем нужна думающая, чувствительная, да к тому те и откровенная ? Не скрывающая свои мысли и чувства, без дипломатии в семейной жизни, с детским, порой, складом ума, не умеющая даже выпить с полезными людьми? Относящаяся к алкоголю — как к химреактиву!

Свобода. Вот она, бери, радуйся, твори.

Светлые мгновения — это те, что проведены за письменным столом. А сколько раз “сладкая кабала” исцеляла меня от недуга?! Вспоминав часто слова именитого поэта: “Можете не писать?" Если бы всё так было просто. Один сказал, другой послушался. Не взялась бы за перо, свободно работала, пошла бы на пенсию, ходила с мужем в гости, в театр, смотрела телевизор, нянчила внуков, на огороде копошилась бы. Всё так! Но... я познала радость, страдания, удовлетворения, муки творчества, нервные волокна у меня стали тоньше, чувствительнее. Я познала мир более красочным. Я прочитала его в подлиннике, а не в переводе с чужих чувств и эмоций. Я благодарна жизни, и даже той — за школьной калиткой.

ДЕНЬ “ЦИРКОВОГО ПОПУГАЯ”

Если бы меня спросили, какой день в этом году у вас самым ярким и памятным, я бы не задумываясь ответила: “День циркового попугая”.

— Это что еще за день такой? — спросите вы. Да. Он назывался по другому, но в тот я очень хорошо поняла того мальчика, что в рассказе Николай Носова никак не мог оказать до конца фразу: — “Папа у Васи силен в математике...”     А дело было так. Меня пригласили в жюри “посмотреть бальные танцы”. Усомнившись в своих способностях судит бальные, все же согласилась. Уж очень хотелось увидеть танцы с участие детских танцевальных пар. Приехав в дом культуры, установила, что смотр будет проходить не здесь, а в цирке. Верная обещанию, опаздывая, примчалась. В цирке к началу торжества всё было готово. За длинным столом сидело важное жюри, за отдельными столиками — судьи международного класса. Как оказалось, мне надо повыше, в отдельную ложу. Здесь уже восседала компания: одна женщина, чья-то мама, и пять накрахмаленных девочек. Нас представили публие. Меня отдельно как председателя.

— Председателя чего? — спросила я у мамы-соседки. Она пожала плечами, не то не поняла, не то не расслышала.

Начались выступления. И с удовольствием взирала с высоты на красивые ярко одетые парочки, восхищалась отточенным движениям детей, занималась оценкой и была счастлива. Яркое цветное музыкальное зрелище полностью поглотило меня, усыпив бдительность. И вдруг нам, то есть детскому жюри (оказывается мы — детское жюри?!) предложили высказаться. Ослепительные цирковые прожектора осветили маленькую ложу, в ко- торой со счастливыми рожицами сидели мы. От такого света мои жюристки стали голубыми и засветились. Это меня так поразило, что я забыла встать. За барьером фотокорреспондент тихо сказал: — Надо? И я поднялась. Но микрофон оказался на уровне половины моего тела, пришлось его выдергивать. А мы в это время все светились! Это выбило меня из колеса окончательно. А надо было говорить. — О чем? — подумала я. За барьером снова возник корреспондент: — Говорите же! И я заговорила.

— Танцевать — это прекрасно. Когда танцует взрослые — это прекрасно. Когда танцуют дети —это вдвойне прекрасно!

— Ну! — подбадривал меня корреспондент. Я продолжала:

— Танцевать это прекрасно. Когда танцует взрослые — это прекрасна Когда танцуют дети — это вдвойне прекрасно.

— Дальше! — не унимайся с сиплым голосом корреспондент.

— Что дальше? — подумала я опять. Цирковой прожектор продолжать ослепляюще сверлить нас своим лучом, изумительно высвечивая воротнички, банты и фартучки моих перепуганных жюристок.

— Вы не уберете эти голубые глаза? — спросила я тихо, но как оказалось, на весь цирк. Глаза убрали.

— Ну?! - нетерпеливо тёрся фотокорреспондент своей кожанной курткой о нашу ложу.      — Чего молчите?

— Отдыхаю, — зло прошипела я, отвернувшись от микрофона. — Чего отвлекаете?

Я села. Все громко зааплодировали, а фотокорреспондент прошипел: — А шары?

— Какие шары?

— Зеленые, что опустились из-под купола.

Действительно огромные зеленые шары висели над самым ковром, почти касаясь голов танцоров. И тогда я сказала:

— Танцевать — это прекрасно. Когда танцуют взрослые — это прекрасно. Когда танцуют дети — это вдвойне прекрасно. Возьмите, дети, шары. Они - ваши.

PS.:

Много лет спустя мне не раз приходилось сидеть в жюри, давать оценки на разных конкурсах, но свое первое выступление в качестве не подготовленного “циркового попугая” я не забуду до конца своих дней.

Гайда Лагздынь

 05.12.99