ЗАРУБКИ  ПАМЯТИ

    Открываю глаза, вижу что-то белое и прозрачное. В испуге замираю. Итак, установлено: я обнаружила себя в детской кроватке. Мне два года. Испугавшись белой кисеи, наверно, поняла, что существую. Затем шрам на правой щеке около рта. Рубчик совсем маленький. Боли не помню. В памяти только качающаяся доска с запахом сосновой смолы. Эти мгновения, островки памяти, живут во мне. Прошлое — большой сон с просыпанием и засыпанием. Чем дальше в жизнь, тем сны воспоминаний короче, зарубинки памяти шире. Появляются краски.

ЛЕТО  1933 ГОДА

    — Мама, я поехала на дачу! — ничего не подозревающая мама выпускает меня из квартиры на широкую, как мне кажется, каменную лестницу.
    Наш дом стоит на Прядильной улице. Это недалеко от Садовой. Но я еще не знаю, как называется наша улица и что она близко от Садовой. Я даже не знаю, что живу в Ленинграде, что наступил тысяча девятьсот тридцать третий год. Я просто собралась на дачу. Туда надо ехать поездом, поэтому я отправляюсь на вокзал, бодро шагаю по переулку и выхожу на широкий проспект.
    На проспекте стоит милиционер. На милиционере белая рубашка, на голове забавный белый котелок, в руке — палочка. Дядя в белой рубашке размахивает полосатой палочкой. Мне очень хочется погладить палочку, и я направляюсь к дяденьке милиционеру. Вокруг меня толпятся незнакомые люди, все громко о чем-то говорят.
Память оставила очень приятные зарубинки. Большая комната. много игрушек. Меня угощают конфетами. Кто-то говорит: “Какой милый ребенок”. Кто-то спрашивает: “Почему глазки не моешь? Смотри, какие они у тебя черные?”
    — А как их мыть? — удивляюсь я.
    — С мылом, конечно! — смеются взрослые.
    — С мылом не хочу! Щиплет, — заявляю я. — И вообще, когда буду большая, никогда не пойду в баню. Я не люблю, когда мне моют голову с мылом.
    Потом появилась мама. Она плакала и смеялась. Потом пришел папа. Он тоже смеялся. Все смеялись.
    — Тогда почему за меня надо платить штраф? — спрашивала я папу — Я ведь себя хорошо вела?
    — Надо, — вздыхала мама.
    “Вот, наверно, почему мама плакала”, — думала я тогда.

КОНЕЦ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

Тетя Шура, сестра тети Маши-поварихи, маленькая сухонькая женщина. Она все время курит и молчит. А теперь она и не кури нет курева. Спросить у солдат стесняется. Ведь никто из женщин не курит! Поэтому она еще больше молчит. За целый месяц я только один раз слышала ее тихий взволнованный голос. Проснулась среди ночи, замерзла, отлежала бок, сползла с соломы. Слышу, говорит тетя Шура:
— Неужели все? Неужели конец советской власти? Войска отступают, Москва рядом.
— Не впервой, — отвечает ей мужской голос. — Наполеон взял Москву, а что получилось? Кто бы на нас не шел, все плохо кончали.
— За что боролись? Сколько сил положили, чтобы нашу жизнь построить? Все огонь палит, — печально продолжала тетя Шура. — На фронт бы пошла, да сил уже нет. Еле сижу.
— Ничего, выдюжим. Сыновья наши там бьются, насмерть стоят, — отвечал мужской голос.
Это был дядя Яков. Ночью он заболел. Утром дядя Яков лежал бледный и печальный. У него отнялась правая рука и правая нога. Он не мог говорить. Его разбил паралич.

НАСТУПЛЕНИЕ

   В лесу много хвороста, но и снега по пояс. Наши городские ботики давно промокли. В небе появился самолет. Мы решаем подождать выходить из леса на дорогу. А вдруг немецкий? Как в прошлый раз! Прилетел, стал строчить. Нам повезло. Никого не задело.
   — Ребят, — кричит Ольга, — это же наш ястребок!
Сейчас мы и сами видим, что наш. Побросав вязанки, кричим, прыгаем, тонем в снегу. Ястребок покачал крыльями, помахал нам и улетел. Мы же продолжали кричать как оглашенные. Радости-то сколько! Подумать только — наш самолет!
    А вечером на улице словно фонари понавесили, так светло. Темное морозное декабрьское небо разлиновано, как тетрадь по русскому языку. Откуда-то из-за леса, как будто лампочки иллюминаций, сплошным потоком бегут красные пунктиры.
   — Что это? — спрашивают все другу друга.
   — Это — наступление, — улыбается в усы пожилой солдат. Вот почему так много военных в деревне. Мы, ребята, сразу почувствовали: стало сытнее. Иногда и поедим каши из солдатской кухни.
   — Это бьют наши пушки, — продолжает солдаты.
   — Бьют, а не слышно! Пушки ли? — усомнилась маленькая старушка.
   — Такие вот у нас, маманя, пушки появились. Дальнеприцельные: "Катюши", "Катеньки".

ДОМОЙ

Шестнадцатого декабря 1941 года город Калинин освободили. Мы возвращались домой. Улицы Затверечья обозначены лишь трубами обгорелых печей, торчащими из почерневших развороченных сугробов. Каменные строения глядели огромными пустыми прямоугольни- ками. Кое-где уцелели домишки. На улицах валялись перевернутые кровати, диваны без подушек, из снега торчали шкафчики с разбитыми стеклами, старые комоды. И кто так раскидал вещи? То и дело натыкаемся на трупы людей, припорошенных снегом.
   На месте нашего двухэтажного дома, в котором мы жили, одна кирпичная стена да остатки дымящегося пола. Под окном нашей бывшей комнаты мама разгребла снег и нашла чудом уцелевшую дамскую сумочку, в которой хранились фотографии. Старая сумочка и фотографии обгорели.
   — Вот и все, что осталось от прежней жизни, — говорит мама, обращаясь к моряку. На почерневшем покореженном фото — папа.
   — А где мы будем жить? — спрашиваю я.
   Мне холодно и страшно и как-то тоскливо жутко. Вокруг мертвая голодная пустыня. Мне хочется плакать, но я не плачу, потому что никто не плачет.
   — Мир не без добрых людей, — говорит мама. — Хорошо, что живы.
   Около разбитого сарая темнели два бугорка. В одном — фашистский солдат. Навоевался.
   — А это кто? В ватнике? — мама подошла к другому темнеющему холмику, сгребла рукавицей с лица лежащей женщины снег. — Никак Анастасия? Нет, не Анастасия, — шептала мама побелевшими ry6aми.
   Лицо у женщины было синее-синее, шея туго перетянута толстой черной косой. — Видать, задушили. Совсем еще молодая... изверги рода...
   Я почувствовала как в широких варежках сжимаются мои онемевшие от холода пальцы, как где-то внутри образуется горячий ком.
   — Мам, пошли. — тяну я маму за рукав. — Я боюсь, пошли.
   А куда? Дома-то нет, кроме этого развороченного снарядами сарая.

ЛЕДОХОД

   Какой в этом году ледоход! Я никогда не видела такого. Метровой толщины льдины вставали на дыбы. У моста их рвали взрывчаткой. Льдины наползали друг на друга, скрипели, громко шуршали. Поднявшаяся вода слизывала их с берега и приносила вновь. Соседняя улица плавала по самые окна.
    — Много нынче покойников будет, — поговаривали старые женщин.
   На берегах лежали огромные голубые чудовища — прозрачные толстые пластины.
   — Сильные и крупные помрут. Вон сколько льда на берегах осталось.
   — Война берет не только сильных в черную землю, — говорили другие, — ни детей, ни стариков, ни малых, ни старых не жалует. Проклята фашисты!
   Я смотрю на льды и думаю: “Льдины тоже умирают, только в ни бесцветная кровь”.

ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

    — Мам, ты куда?— спрашиваю я. — Сколько времени? В школу не пора?
    — Не знаю. — отвечает мама. — спи пока.
    Конец ноября, темнеет рано. рассветает поздно. Часов у нас нет в доме. Радио не работает. Большой репродуктор, что висит на Пожарной площади, не слышно. Тихо постукивает ставенькой чердачное окно, ветер завывает в печной трубе да гремит заслонкой, высвистывая тепло. Под одеялом уютно. Очень хочется спать. Я поворачиваюсь на другой бок, мгновенно засыпаю. Кто-то холодный осторожно влезает ко мне под одеяло.
    — Спи, это я, — шепчет мама.
    — А ты разве не ушла на работу?
    — Ушла да пришла. Еще первый час ночи, а мне к семи.
    Плохо без часов. Хоть бы ходики какие были! Но ходиков нет, а опаздывать на работу нельзя — военное положение, суд, трибунал.

СОЧИНЕНИЕ

По литературе нам задали написать сочинение на тему: "Красота. Как ты ее понимаешь?"
Я долго думала. Помог тюльпан, уже засохший, что подарила мне тетя Рая на день рождения. Мое сочинение вывесили на доске объявлений, и все его читали. Рядом висело сочинение Женьки Поповой. Писать о своем сочинении не хочется, а вот Женькино хочу пересказать:

"Как я понимаю красоту? Вот падает с неба снежинка. Она лежит у меня на рукавичке, и я ее рассматриваю. Какая она узорчатая, словно крошечная салфеточка, которую может связать моя бабушка. Снежинка растает, а салфеточка или подзор, что сяжет моя бабушка, будет жить, служить людям. Потом придут другие и тоже что-то сделают, создадут. Скоро весна, зацветут сады. Земля покроется зеленью и цветами. Моя мама срисует их на ткани. Она была художницей на фабрике, где делают ситцы. Немцы сожгли нашу "Пролетарку", а люди ее восстанавливают. Мы еще будем носить красивые яркие платья. Только сначала надо разгомить немецких захватчиков, уничтожить Гитлера, главного фашиста. Вернется папа и построит новый дом, еще лучше того, что сожгли фашисты. Ты только, папа, вернись! Вернитесь все, кто еще живой! Совсем нехорошо, когда люди плачут. От слез они делаются некрасивыми и старыми".

ПОБЕДА

   Какое яркое апрельское солнце! Как радостно на душе. Я иду по Заволжью, шагаю прямо по шпалам.
    — Эй! — кричит солдат. — Не видишь? Давай в сторону!
   Я сворачиваю на тротуар. На улице трамвайные пути ремонтируют немецкие военнопленные. Фрицы укладывают на землю просмоленные шпалы. Я смотрю и удивляюсь: обычные люди! И носы без выворотов как на плакатах. Вот только ботинки на толстой деревяшке.
    — Горе-победители, — ворчит старый дед, которого обгоняю. — Работайте, работайте! Душегубцы!
    Я уже не думаю ни о немцах, ремонтирующих пути, ни о самих трамвайных путях. Я думаю о комсомольском билете, который крепко держу левой рукой за пазухой. “Как здорово! Я — комсомолка!” — шагаю по запитой солнцем улице. Чувство уважения к самой себе переполняет мое сердце. В райкоме ВЛКСМ мне только что вручили комсомольский билет.
    А потом был май. Все знали, что скоро войне конец. Но известие о победе пришло все равно неожиданно. Ранним солнечным утром поднялась суматоха. Незнакомые люди, как родные, прямо на улице обнимались и плакали. Мы, будто сумасшедшие, носились от дома к дому, стучали по ставням, по стенам, по дверям и воротам, кричали:
     — ПОБЕДА! ПОБЕДА! ПОБЕДА! По-бе-да-а-а!

Last update    01.12.99