ДВЕНАДЦАТЬ МИНУТ НА ЭЛЕКТРИЧКЕ
***
Г. Андреевой
Хворь хворью, праздник – праздником: стихов
Нам местные не дарят ловеласы
Про наши собственные прибамбасы
И дурошлёпство горе-женихов.
Мы сами под наваристый чаёк,
Залив в себя стаканов пару дюжин,
Решим, какой и кто из них нам нужен, -
Жаль, ловеласам это невдомёк.
Итак, нам нужен южный говорок
В омбале, темпераментном, как вёсны,
Живом как стон, послушном словно вёсла,
Влекущие по водам без дорог.
Нам нужен не мужлан, что во хмелю
Долбит, как дятел, про своё «люблю», -
Нет, - просто симпатичный человек,
Смешной, горячий, как в ладонях снег…
Его увидев, местный ловелас
Всплакнет тайком, хотя и папуас.
***
К процессу истребленья шашлыков
Добралось только двое едоков.
Дул ветер в доморощенный мангал
(Его шашлычник телом прикрывал),
Пыталась туча испугать костёр,
Но опытен хозяин и хитёр,
И каждый ромбик поросячьих тел
Зазывно нежной коркой захрустел,
И с завистью, наивна и легка,
«Душа монаха» рвётся в облака…
К столу: готово! Девичьи труды
Оценены, и едоки горды,
И воздаёт хвалу дуэт хмельной
Девчонке классной Насте Кузьминой.
Мечта единоличника
Храм над туманом, ветка в серебре
И собственный колодец во дворе.
Попытка зависти
В классах – запах тщеславия, водки, поэзии, блуда.
От окурков рыжеет видавшая виды трава.
Нерифмующих «странников» толпы окрестного люда
Под гитарку пищат только Львова-поэта слова.
От культуры чиновники лично расставили стулья.
Фейерверк в местном небе чуть-чуть поурчал и затих.
На усах – привкус горького мёда из этого улья:
Обещалось для всех, оказалось – опять для своих.
Воздушный гимнаст на башенном кране
Все замерли – по крайней мере дамы
И матери: не гибкий бандерлог
Взлетает вверх – живой пластичный бог,
И, кажется, совсем не для рекламы.
Ему страховка вовсе не нужна –
Помеха мужеству его она.
Он весь – пропорции, загар и страсть,
И молодость, и молодости власть…
Над родиной, задравшей взгляд в зенит,
Спортивный бог, как Божий сын, парит.
Плюшки – двигатели прогресса
В. Прусаковой
В Чуперлэнде - промокшие стены
И до дырок затёртые темы,
В Чуперлэнде – угрюмые лица
(Что понятно: не заграница).
В Чуперлэнде большие проблемы
И совсем небольшие старушки,
Да и женщины просто
Невеликого роста,
Но какие волшебные плюшки
Уплетала там авторесса!
Плюшки – двигатели прогресса:
Шевельнулися мёртвые души,
От лапши отряхнули уши.
Стали стены чуть-чуть посуше,
И вливается музыкой в уши
Приручённая нежность И.К.
Хороводы вокруг котельной
Водят дети домов сопредельных,
Ну а взрослые… те частушки
Сочиняют теперь на века.
Сплетникам
Может, бросить всё к чёрту? Я здесь никому не родня.
Здесь на праздник с почётом соседи зовут не меня.
Даже воздух разбавлен здесь вонью пожизненных склок,
Грязным матом и грязью кривых непроглядных дорог.
Здесь младенец в пелёнках уже от рождения стар,
Здесь черты вырожденья на (вечно в подпитии) рожах,
Не звучат здесь ночами шальные аккорды гитар,
И весенние мысли и соки не бродят в прохожих.
Здесь собачьи следы даже там, где не здесь – цветники,
Воровство у соседей – подчас основная работа.
Здесь по пьяни нетрудно лишиться просящей руки,
Ну а доброго имени – и без причины в два счёта.
«Если хочется взвыть от обиды, зажми своё сердце в кулак», -
Говорил мне мой брат, он меня и мудрее и старше.
Здесь друзья – лишь сутулые тени ночных бедолаг
Да зачуханный кот на облупленном лестничном марше…
Нет, ребята, фиг вам! Свои двойки поставьте другим –
Слабакам да сидельцам заволжского «жёлтого дома».
Мы к себе пригласим не контуженных вами знакомых,
И прополем цветы, и с балкона на них поглядим.
Забредайте, соседи, и вы в мою личную глушь.
Что в меню? Кофеёк да стихи. Не хотите? Напрасно.
Жизнь прекрасна: в ней есть уголок для распахнутых душ.
И на камне надгробном моём напишите (потом): «Жизнь прекрасна!»
Молитва за несчастных любовников
В этой жизни шершавой страшнейший – во мне изъян,
Или нет: спим на том, что своими руками стелим,
Но мои друзья уходили к своим друзьям,
И мои мужчины всплывали в чужой постели…
Умолял: «Будь нежнее со мной, хотя б напоказ:
Одиночества наши – для злых языков мишени».
Тех, кто шутит, что брак – слишком строгий для них ошейник,
Рогоносец с рогаткой достанет, как белку в глаз.
На закате ж находит каждый, что так искал:
Кто-то гулькин нос, кто-то – верности долгий свет.
И моих лицемерных соседей кривой оскал
С моих новых морщин завтра смоет сырой рассвет.
Ну а что там под кожей истлело в последний прах,
Не скажу: рядом бродят жертвы того же огня.
Жизнь, подай им, несчастным, горячую дерзость дня
И тягучих терпких ночей, как вино в погребах.
Братские пороги
(Дорожные этюды)
Владимир. Дождь. Давление – к нулю.
Хрусталь на самобранках всех перронов.
«Открыть окно!» - купе не слышит стонов.
Я выживу: я слишком жизнь люблю…
Пять часов от столицы. Ковров.
Четверть века назад здесь бродила.
За вокзалом не видно дворов,
Только вряд ли их меньше, чем было…
(граница между Европой и Азией)
Металась в духоте ли, в полусне –
Проехала тот столб (миров граница).
Надувшись, фотоаппарат томится:
Теперь в Перми с ним помириться б мне…
Пермь. Дождь. Зонты. Зажаты поездами
Так, что вокзала даже не видать.
Хоть свежий воздух – тоже благодать
И от Москвы уже почти что сутки,
Но «фотик» мой (не щёлкал ни минутки)
Злей, чем курьер, к своей спешащий даме…
Екатеринбург. По-прежнему «Свердловск»
Прочтёшь над долгим зданием вокзала.
Я б непременно что-нибудь сказала,
Да встретиться с людьми не удалось…
Барабинск. Поезд пуст – все дышат на перроне.
Торгует рыбой на платформах вся страна.
И новый запах – королём в вагоне:
Досталось всем (и мне – икорка сазана)…
Трудяга Обь. Новосибирск. Тайги
И сопок нет, хоть едем сутки, двое…
Но здесь оставить след своей ноги
Сочла б за честь: студенты с головою,
С улыбкой и в руках – с научной книжкой
(А наши? С матом и шприцом подмышкой).
И чистота. Три миллиона рук
Такой Монблан окурков наплодили б,
Да видно папа с мамой убедили:
Грязь под пятой – не лучший глазу друг.
И память. Мне немало рассказала
Доска на чистом здании вокзала:
Война везла в Москву мужские силы,
Чтобы заполнить братские могилы:
Одна из них – у дома моего.
Спи, мать, ухаживают наши дети
За вашими, здесь павшими: на свете
С тех пор не изменилось ничего.
На заре – Красноярск, в смысле: сопки.
Снисходительный будит сосед.
Дома не был он сам двадцать лет,
Но моё «столько едем – и нет»
Для него – как известный ответ
В некой клетке клювастого попки.
И действительно, в стали тумана
Серым бархатом манит она –
Так гибка и хозяйке желанна
У залюбленной кошки спина…
Иланская. Сокращена стоянка
(Наш поезд где-то что-то обронил,
Стал, догонял и выбился из сил),
И мне (в Сибири я - как иностранка)
Внушает терпеливая торговка,
Кедровый как орех очистить ловко
В зубах (нужна известная сноровка).
Мне ж это – как без рюмки поллитровка…
(Верхняя полка. Семьдесят восемь часов в пути.
Можно концы отдать от духоты, от духа чужих носков.
Можно забыть, что умеешь ходить, можно с ума сойти.
Но срок истекает, и поезд – и ты – свободен и был таков…)
Братск. С высоты шестого этажа
Гостиницы, проснувшись рано-рано,
Смотрю, как просыпаются туманы,
От собственной беспечности дрожа.
***
Законсервировали годы
Её потухшие черты.
Бесёнок внутренней свободы
И гений чистой красоты
Давно оставили долины
В былое обращённых глаз,
Где ярок свет, где сны невинны,
Где был бы странен наш рассказ.
***
Банально всё, что после сорока
Слетает с женских губ, ресниц и ручек.
Свежи лишь любопытство «почемучек»
И влага котелка и костерка.
Пожалуй, бывшего врага рука
Банальной показалась бы едва ли.
Но мне враги руки не подавали –
Наверно, бывших не было пока. |