Шел я майской улицей, дышал чудным воздухом дня, едва отступившего от утра, посматривал на огороды, баньки, рядом с которыми почти везде рябинки ли, березы. А вот та, далеко от дороги, в зеленом мареве слегка влажноватого, а потому и затуманившегося воздуха – такая стояла знакомая и старая банька, и не вспомнить, а издали не рассмотреть, липы то или очень уж давно потерявшие возраст дубы… – май девятого… да уж и не восьмого ли класса. Значит, сорок шесть – сорок семь лет назад. Больше, чем вся жизнь того же Чехова. Именно у этой баньки учили мы историю перед экзаменами, сидели на лавочке под этими, пожалуй, все-таки дубами, а к нам приходила десятиклассница и дружелюбно, но не без легкого высокомерия уделяла час – полтора: что-нибудь рассказывала сама, снисходительно слушала нас. Красивая, широкоскулая, темноволосая, с зеленоватыми, уже такими взрослыми глазами. Ах, время, время… Никак не оторвать было глаз от этой баньки, такой недоступной, что и непонятно, как к ней можно подойти и посмотреть поближе: никаких туда не видно тропинок, все огорожено вокруг. Да и хорошо: я все равно не пошел бы туда.

Тут мой взгляд переместился вперед. Метрах в десяти от меня шли две молоденьких девушки – судя по их шагу, это все-таки не были уже девочки, их головки, гибко-обольстительные движения тел говорили о некоем обретенном уже искусе чисто женского движения по пространствам открывшейся им жизни. Обе примерно одного роста, одна в черном модном платье, довольно длинном и с разрезом, оно пело на ней, подчеркивая плавно-танцующий шаг, рисуя талию, даже и позвонки, спинку она держала очень прямо, и потому все мускулы с чудной наглядностью демонстрировали себя, перемещаясь, собираясь вместе и тут же разбегаясь, а бедра в это время, поджарые и все-таки уже обретавшие женскую свою округлость, явно жаждали этого размеренно-четкого и такого тем не менье плавного движения: дальше, дальше по жизни, еще шаг, еще… Вторая мне кого-то сразу напомнила – хотя не мог никак вспомнить, чем именно… – скорее всего откинутой золотистой головкой и поворотами плеч, когда обращалась к подруге, еще, пожалуй, – это уже когда подошел поближе, – начало и мелькать что-то в профиле, в голубом краешке приоткрывшегося глаза, была в нем чем-то знакомая уже издавна, с неких незапамятных лет, золотистая рябь, перламутр белка был с этими золотистыми вкрапленьями… Да откуда же могу я знать эту лет семнадцати, – да и то максимум, – девушку? Попытался обозреть ее всю, дабы установить истину.

Она была одета совсем по-другому, чем подружка. Голубоватый легкий жакетик, видимо, из чего-то полувоздушно-весеннего, и… В сущности, дальше уже шли только ноги – длинные, стройные, но без той излишней прямоты, которая портит впечатление – все их легкие изгибы, выступы, нежные мускулы подчеркивали самое живое, а не выверенно-протокольное понятие о стройности. Обнаженные так высоко и открывавшие уже, кажется, все, что только можно – они сохранили каким-то чудом строгость границы, и приграничную черту эту проводил совсем узенький, в сантиметр, кусочек зеленой юбки, обводившей жакет точно прорисованной в воздухе лентой. Жакет, ноги, лента. Головка. Золотые волосы, мягко падавшие на шейку. Еще, еще профиль… Есть! Отщелкнула память! Конечно, дочка Любаши. Всенепременно – Любаша прямо выглядывала из нее, демонстрировала и эти золотые локоны, излишнюю бледность лица, благородный перламутр глаз. Любаша – дочь Парфеныча и тети Веры. Да, да. Все так и есть.

И я попытался тут же, слегка сбавив шаг, чтобы не потерять объекта наблюдения – о второй девушке тут же забыл, потому что все внимание сосредоточилось на дочке Любаши, – попытался понять, чем же вот эта девушка отличается от Любаши, а Любаша, в свою очередь, от родителей ее?

Парфеныч был красив, отличалась редкой статью и молодая тетя Вера – знал обоих с раннего своего детства, потом и детей их всех четверых, включая и младшую, Любашу. Первая их проба – дочка, нищее время первых дней мира, изломанность жизней и судеб, погибшая первая семья тети Веры, где-то сгинувшая первая жена Парфеныча… И вот, несмотря на красоту и еще не ушедшую молодость – старшая дочка вышла кривоногенькая, грубовато слепленная, этакая квадратненькая и несуразненькая. Такой, вот что особенно любопытно, оказался у нее и характер. А прошло какое-то время – и попивать стала, по отцовско-материнскому примеру. С сыном получилось лучше – парень вырос вполне обыкновенный, но достойный, честных житейских правил. Работник – и пить не пил всю, давно уже взрослую жизнь. Ни особенной красоты, ни стати, но он уже был ровнее, выдержаннее, так сказать, в телесном смысле, хотя не сумел выхватить у родителей всего, что мог. Парфеныч попивал все сильнее, тетя Вера решила догонять его в этом, часто они не только ссорились, но, бывало, возьмут да и подерутся, это ли не сказывается на потомстве – внутренняя суть всегда, или почти, накладывается на внешнюю… Но шли годы. Хороший дом, устроенность бытовая и сытость постепенно отлаживали в семействе этом и душевное, первооснову то есть. Спокойнее стали лица и не утруждало себя натужливым криком горло. Веселее смотрели глаза. Выровнялась походка у Парфеныча и снова окрепло расслабившееся было телесное начало тети Веры… – и вот Любаша. Я заметил ее уже давно взрослым – приятно было смотреть, как все растет и хорошеет это чудное создание рядом, на улице. И вот она выросла – долго не был, а увидел восемнадцатилетнюю – рот раскрыл: показалась совершенством. Она взяла все лучшее у матери с отцом, причем не омрачила этого лучшего ничем – ровная завершенность телесного, чистая голубоглазость, приветливость и мягкое обаяние отца и матери лучших лет их жизни.

И лишь потом, когда несколько раз поговорил в обстоятельствах тесной компании с Любашей, получше всмотрелся в нее, послушал и увидел за – телесное ее, что в человеке вдруг выказывается, открывается в душевном разговоре само собою… – понял, что далеко не все так просто, осталась в ней какая-то неуверенность в себе, что-то от боязни: а вот если и я… Если и я на чем-то сорвусь, к примеру, запью или загуляю? Потому что, отдав дань дружно-тихой, трезвой жизни, Парфеныч и тетя Вера, перешагнув за пятьдесят с гаком, незаметно вроде бы и для себя стали – Парфеныч попивать и погуливать, тетя Вера – тоже сильно, и все сильней, зашибать. И стало мне печально и больно видеть это в Любаше, и боязно скорее даже. И время от времени спрашивал у общих знакомцев: “Как Любаша?. Ничего… Попивать стала, но не шибко, хотя с мужиком не так чтобы очень живет…”.