1

В лице Веньки, уже совершенно старческом, обвисшем, с угрожающе набрякшими подглазьями, сизо-желтом, с хищновато-горбатеньким резко-красным носом – так еще заметна какая-то мальчишеская, или, может быть, точнее, подростковая удаль, что в его старость трудно поверить. А ведь по всем прежним меркам он давно старик – шестьдесят четыре года. Но все привычно зовут его только Венькой. И он не только откликается на Веньку, но вряд ли и понял бы, если кто скажет ему: “Вениамин Кириллыч”.

Я помню Веньку по школе, когда он, старшеклассник, разумеется, не замечая нас, проходил по коридорам, кичливенько вскинув голову, надменно, но как-то простодушно глядя по сторонам. Причудливо-пышная прическа над узкой небольшой головой, уже тогда наметившиеся подглазья придавали лицу нечто взросло-превосходительное. Венька был по-своему красив, с этаким лоском деревенского любимца-плясуна и заводилы, быстрый, ловкий, хотя и отнюдь не отличавшийся какими-то телесными особенными данными. Да и кто из нас, прошедших сквозь войну, разве единицы, могли похвастаться такой статью!

А вот естественной смелостью, характером и вообще самоуверенностью хвата, которому все дано для успеха на родной улице или в деревне – Венька обладал сполна. К тому же он играл на гармошке, немножко пел, а мать его, продавщица в близкой к нашему поселку деревне, где Венька и жил, сумела неплохо по тем временам его одеть – чего больше! И Венька уже где-то класса с седьмого стал, как говориться, любимцем толпы. Тогда было вполне обыкновенным делом, что учились ребята, девочки гораздо старше средне-школьного возраста. Они старались и держаться рядом, и, не дойдя до десятого класса, частенько вместе уходили на заводики нашего поселка, в свои колхозы, если были из деревни. Ушел после восьмого класса и Венька, стал работать на лесозаводе. И вскоре же мало кто из парней смог ему противостоять в успехе у девчат, особенно его же круга мастеровых с таких же заводиков, колхозниц из ближних деревень, приходивших тесными стайками в поселок летними вечерами. На танцы – в клуб или на пятачок под ветлами. Ну, тут уж Венька был в самом центре внимания и успеха! Его можно было видеть с самыми красивыми девчатами – менял он их частенько, не слишком, правда, и обнадеживая верностью. Да все они и так хорошо его знали и понимали, – да все равно не могли устоять, что тут поделаешь!

Венька благоволил ко мне еще в школе – после одного нелепого и трагикомического случая. Мы с приятелем-одноклас-сником шли зимой через речку, это было классе в третьем, как вдруг на нас с визгом, воем, криками напала целая орава мальчишек из первоклашек: человек десять, не меньше. Они были из другой, железнодорожной школы. Мой приятель, как-то мгновенно сомлев, повернулся и припустил бежать. Я крикнул ему: “Ты куда?!” – он даже не оглянулся. Бежать было стыдно, и я стал защищаться, тыча кулаками в разные стороны. Но где там! Десятки рук схватили, закружили, повалили… И тут раздался резко-приказной крик:

– Цыц, малышня! Вот я вам… – Я вмиг ощутил освобождение. Посмотрел: только заплатанные валенки мелькают в разные стороны. А надо мной, протягивая руку, стоял Венька Горшенин.

– Вставай, чего там… Во гады: на одного.

С тех пор на своего приятеля, покинувшего поле боя, я, не слишком, правда, демонстрируя это, потому что мы продолжали вместе ходить в школу и не прекратили наших отношений – смотрел всегда сверху вниз, и это осталось на всю жизнь. Пусть он, уехав в столицу, как у нас говорили, и стал “большим человеком”. А он, в свою очередь, понимал это, и, я думаю, немало мучился: но тут уж ничего не поделаешь. Как говориться, что было, то было… А Венька с того дня не то чтобы покровительствовал, но не забывал меня. Подходил на переменах, обставляя это несколько театрально; замечал на первых моих в жизни танцах, когда сам уже работал, и даже несколько раз подводил своих пассий с приказом:

– Поучи-ка его! – и девчата, послушно выполняя волю Веньки, обучали меня искусству танца.

И когда я уже был далеко, а Горшенин остался дома – при встречах оставалась эта внутренняя, уже выверенная временем симпатия.

Венька состарился на своем заводике. Он почти всю жизнь оставался в центре внимания своего окруженья. Сначала – молодой лихостью, талантом привлекать сердца, своеобразным характером: никогда не терял лица, не лебезил ни перед кем, был резок с начальством, хорошо работал. Удачно и вовремя женился, выбрав красивую, безгранично преданную ему деваху, из простых, но зато верных и стойких в житейских делах. Потом пришло время успехов Веньки на стадионе – он стал завидно ловким футболистом. Подошел другой возраст – Дом культуры: Венька вдруг вышел на сцену в водевилях, пьесах Островского: снова успех районного масштаба.

Пил он всегда, со школьных лет, и все сильнее. Не поэтому ли так и остался для всех, на всю свою жизнь, Венькой?.. Ведь как ни посмотри, а выпивох никто не уважает: тут уже что говорить, это ясно и так. Венька давно бы погиб, если бы не жена: так ушли многие, и его, да и мои сверстники. Их уже немало на нашем кладбище. А Венька, как ни пил, как ни заливает и теперь – всегда в уюте родного дома, обогрет, сыт, обут-одет. Хотя Соня его сгорбатилась, состарилась, закорявела лицом, и как бы оглохла внутренне, но верность ему и семье сохранила. А он, если подвыпьет, мило, слегка, – со слезой в голосе – не забывает сказать, – вернее, в таких случаях он не говорит, но, несколько актерствуя, причитает:

– Хранительница моя и спасительница! А?.. Сонька, если б не ты – гнить мне давно! Подруга! Слышь, что говорю-то?..

– Да брось, Венька, слышу, хватит тебе, – отмахивается Соня, но в голосе подрагивает что-то больное и жалобное.

Иной раз, право, становится завидно: как это Веньке удалось прожить жизнь с таким веселым нахальством, безунывно, в непрерывной игре, и, так сказать, смене телесных ощущений и впечатлений от окружающего: то напиваясь, то протрезвляясь, освежаясь, встряхиваясь, заново учась смотреть, говорить, чувствовать, бурно радуясь этому. И – почти тут же снова впадая в пьянство, кидаясь, очертя голову, во все тяжкие, носясь вихрем по всему нашему поселку, перехватывая где вина, где самогону, где “одеколончику”… Словом, любой гадости… И при этом извергая весь скопившийся запас впечатлений, наблюдений, давая прозвища, издеваясь, вызывая то гнев, то веселье. Его острого словца и глаза опасались, и задабривали стопкой, разговором, какой-то услугой, связанной с примерно недельной “гастролью”, как он называл свои запои.

Однажды он решил в сильном подпитии поплавать в Волге, чудом не утонул, вернулся к берегу – одежды нет. Остался в одних длинных, и, надо сказать, драненьких черных трусах, которые именовал “сталинскими”; огляделся, прочихался, и, недолго думая, снова бухнул в Волгу – на противоположный берег. Там жили двое стариков, которые в прошлые годы иной раз выпивали с ним, а поближе к закату остепенились и стали жить уединенно-тихо и, так сказать, респектабельно. Он к ним.

– Дядя Гриша! – орет. – Тетка Сима! Дайте какой-нибудь одежи: во я какой!

Старики все ненужное прибирают на чердак: мало ли что, такая жизнь, что и катастрофой, и войной все время пахнет. На чердаке уже склад старой одежды, обуви. Они думают – только им самим сие известно…

– Да ничего нет, Венюшка, – с простодушной ласковостью говорит “тетка Сима”, но Венька видит в ее уже замутненных старостью глазах ускользающую хитрость, едва скрываемую осторожную неприязнь, желание поскорее избавиться от него, а в интуиции ему не откажешь. И, веселея в ожиданьи эффекта, он с издевкой, кривляясь лицом и мокрым, уже продрогшим телом, начинает перечислять:

– А где ж портки Данилки-то с Витюшей? На чердаке, небось? Во-во: все вижу, так и есть – там. У Данилки три шляпы было: велюр зеленый, да синяя с широкими полями, да старая, в которую мы из берданки били… А где же, тетка Сима, все портки Витюши – ведь он у тебя щеголь, пижон, все их менял: то в обтяжечку с молнией, ширинку не застегнуть, да еще эти, как их, из какого-то полосатого брезента... То джинсы... А рубах, когда сохли у вас на огороде, я штук с полсотни однажды насчитал… А?…

Тетка Сима, которой уже за восемьдесят, темнеет на глазах: ведь все знает, антихрист! Маленькая, с прокостеневшим лицом в угрюмых складках, – дети не пишут ей годами, а старик надоел, – она слушает Веньку, все шире приоткрывая черный беззубый рот. И с каждым новым перечисленьем, – а он уже перешел к “пинжачкам”, – ее приподнятая правая рука подрагивает все сильнее, пытаясь остановить это словоизверженье.

– Ладно, поищу коли… А ну брось! Хватит! – вдруг завизжала она.

Дед, стоя рядом, с хмурым неодобреньем, но и не без зависти разглядывает Веньку.

Минут через двадцать Венька уходит от стариков: в драных, сползающих штанах, ковбойке шестидесятых годов без пуговиц, в изрешеченной дробью шляпе, подпоясанный веревкой. Но все-таки не в трусах, и подбадривая себя сипло-бравурными выкриками, с трудом выходящими из горла, – всю силу уже израсходовал, – он отвязывает чью-то лодку, переправляется на свой берег, идет домой. И надо же так случиться, чтобы навстречу – стайка школьниц-старшеклассниц! И среди них – Валюха Голубкова, к которой он странно и наивно тяготел, всегда останавливая, что-то рассказывая, и вникая в ее жизнь, и всеми силами пытаясь быть светлым и добрым…

– Ой, что это?! – слышит он ее изумленье, и, бросившись в придорожные кусты, споткнувшись, падает, ни жив, ни мертв…

Передавая мне эту историю, он вдруг тихо, потрясенный чем-то своим, тяжким, искренне пережитым, говорит:

– Лежу – и как начал о землю головой биться, как заревел – все слезы, что за жизнь скопились, в тех кустах вылил.

Вот и пойми Веньку: не так-то он прост и весело-бесшабашен.

Иногда он бывает довольно зол: не щадит ради красного словца никого. Слышу на базаре его пронзительно-громкий, резко взбадривающий нервы голос: толпа у пивного ларька, Венька ораторствует. Стая старух, ожидающих открытия магазина. Сюжет Венькиного рассказа таков. В наших краях есть один генерал – бывший Венькин одноклассник, я его помню. Генерал – мужик хороший, свойский, и пареньком был, как теперь видится издали, тоже неплохим. Но лампасы, конечно, сделали свое дело, “голова стала не в порядке”, как однажды сказал о нем Венька: видимо, имея в виду некий хмель значительности, избранничества. Перестал генерал и выпивать с “простым народом”, ссылаясь на здоровье. И заходить к старым приятелям, включая Веньку: приехал к “мамане” – вернулся в Москву. Только слух о его посещении шлейфом. А они с Венькой из соседних деревень, не только одноклассники, и у обоих там одинокие матери. И вот Венька живописно излагает свою встречу с генералом:

– Иду к матке огородами, гляжу – какой-то мужик овечек у Дамухина пасет, и так это словно поеживается, как меня завидел, все спиной норовит стать. Ага! У меня ж глаза-то есть! Печатаю шаг, под козырек, ору на всю вселенную: “Товарищ генерал, рядовой Горшенин прибыл в ваше распоряжение! – Тихо-тихо, Вениамин… – это он мне. – Чего орешь-то? Все деревни подымешь. – Малость задумался. Тряхнул головой, вижу по морде – очень чем-то меня удивить ему захотелось, ну прям щекотка одолела! – За мной! – овечек своих бросил, я за ним. Идем в избу. Матка его как меня увидела, всполошилась. – Ты кого это привел? Да ты знаешь, что он спивши! – с явной обидой выделил Венька голосом. – А генералу уж некуда деться. – Ладно, маманя… Дай чего закусить. – Ну, собрала матка, а сама все причитает. Тогда он, не долго думая, хвать чемодан, стакан – и рванули мы с ним опять к овечкам. Чего это он, думаю, чемодан-то? А как открыл – тут и понял: удивить меня генерал хотел! – Чего будем пить? – спрашивает. – Выбирай! – А чемодан до самого верху: коньячок, водочка, винцо всех сортов… – По порядку, говорю! – И Венька значительно умолкает. Толпа не выдерживает. – Чем дело-то кончилось? – Венька хмуро-торжественно, выдержав паузу, уже как бы и мимоходом, бросает. – А расползлись в разные стороны, а пустой чемодан у овечек остался.

Прощай, генеральская репутация.

Но хватит подобных историй: у Веньки их бессчетное количество. Ну, разве, еще немножко… Трудно, ей-Богу, удержаться.

– У меня, когда я пьяный, одна девятая мозга работает, – говорит Венька, – но зато работает что надо. И как это в моем мозгу еще тухоль не завелась? Да и я вместе с ним давно мог сгнить. Уже однажды в больницу под большим конвоем хотели свезти, да убежал, очухался – живу.

– А где твои зубы? – спрашиваю, увидев провал рта.

– Лежал на берегу, выпала моя челюсть, а рядом собака крутилась – унесла, – отвечает Венька.

Интересно, думаю, бравирует Венька, или же и впрямь ему весь этот ужас теперь привычен и не вызывает “треска всех жил”, как говорит его Соня, узнавая об очередной проделке муженька. – Но тут нечаянно увидел его глаза – такая в них, не успевших ускользнуть от моего взгляда, дикая застоявшаяся тоска, что, право, страшно стало.

А все-таки еще одну историю напоследок: ведь все это происходит не с кем-то чужедальним, а со своим, родным мужиком, да умным, не обделенным ни энергией, ни рабочей хваткой. Как-то Венька приволок мне целую кипу всяких грамот за свои молодые годы: лучший солдат части… Передовик лесозавода… Ба! Чемпион области по гирям, – “гиревик”, – а я и не знал.

Ну так вот, напоследок-то. Сил нет, как захотелось Веньке выпить в одной деревне, куда приехал с приятелем-грузчиком за лесоматериалом. А взять негде. Слышит: у одной бабки есть в подполе самогон, да ни за что ни дает, ни продает. К Рождеству бережет, родня съедется. Венька, недолго думая, – все-таки играл на районной сцене в молодые годы, – “перекорежил”, по его словам, лицо, и к бабке.

– Спрячь скорей, за мной гонются, хотят убить – с топорами бегут!

– Да хто ж, родимый?

– А мужики с лесоучастка!

Ну, как не поверить, разве не случается такое?

– Да куда ж я тебя?

– Открывай подпол.

Вскоре оттуда, из подпола, донеслась первая песня, потом вторая… Бабка догадалась, да поздно. Венька уже отвергал с решительностью и бескомпромиссностью все ее и слезные просьбы, и требования вылезать. И пришлось его напарнику одному домой уезжать – он и спал в подвале у бабки.

Я не видел Веньки несколько лет, но до меня доходили слухи и легенды о всякого рода его похождениях: то уморительно смешные, то уже совсем почти трагические – например, как он, работая теперь в связи и ремонтируя нарушенную линию под сильным хмелем, не привязался ремнем, руки соскользнули, он опрокинулся и повис на столбе вниз головой. Когти держали, и Венька, изгибаясь по-змеиному, пытался подбросить себя и схватиться за столб. Тщетно! Это увидела проходившая старуха, которая ничем помочь ему не могла, лишь припустилась бежать в ближайшую деревню после Венькиного хрипло-умоляющего:

– Бабка, спасай!

Сняли, когда он уже был почти при смерти.

Второй случай – преуморительный. Был Венька на охоте, подстрелил утку, встретил знакомых мужиков. Решил похвастать:

– Во какая!

Утка и правда была роскошная, сверкала коричневым, зеленым, синим пером, – тяжелая, жирная, красивая. Любуясь ею, Венька все приговаривал:

– А? Вы на клюв гляньте – во где порода видать: не какой-то вам нырок – благородная!

А утка взмахни крыльями – да и в небо: только ее и видали. Долго потом над Венькой шутили: “Благородная!”. Вероятно, он свою уточку не подстрелил, а только оглушил. Ну, она после контузии потихонечку и очухалась.

Увидел его случайно, когда Венька перешагнул уже за шестьдесят. Ехал я осенью на велосипеде вблизи его родной деревни. Смотрю – знакомая фигура: что-то тяжелое Венька несет, спускаясь со взгорья, мешок какой-то увесистый. Шагает, пригнувшись, вдоль Лутошки – довольно бурливого ручья, бегущего сверху, из рощи. Остановился, подождал его. Вглядываюсь – и такое вдруг жалобное, близкое чувство родства: свой человек, не только земляк, но и однокашник. Одно время, одним жили… Лицо у него, вижу, трезвое, печальное, – и очень болезненное, пожелтевшее, осунувшееся. Увидел меня – глаза тоже навстречу, улыбаются.

– Ты что несешь-то, Веня?

– А камней набрал аккуратненьких для каменки, баньку у матки строю, – в голосе различить можно вместе с трезвой отрадой делающего доброе дело человека – опять эту тоскливую подкладку, некий сероватый фон. А день такой типично осенний и остужающий сердце, и вместе пробуждающий в нем что-то заветное, жаждущее выдоха, высказа: невольно страдаешь от невозможности бросить все – и только говорить, вспоминать, и жаловаться, и вопрошать, жалеть, надеяться… Дрогнуло что-то во мне – но тут же и замерло. А ивовые заросли вдоль ручья все в белых, похожих и на туман, и на клочья снега наволоках – будто в них сосредоточилось, выразилось это нарастающее ощущенье длящейся, возможно, уже и ничем не остановимой печали. Эти остатки летнего цветенья, невесомый шлак древесной жизни вдруг притянули мой взгляд – не оторвать. Венька, глядя на меня, не снимая со спины своего тяжелого мешка, в котором рельефно выступали округлые небольшие камни – посмотрел на меня и сказал серьезно:

– Только здесь, у матки, и жил: остальное что твой туман, было или не было, и сам не знаю, – его большие подглазья болезненно дернулись, глаза повлажнели.

Вскоре, получив сообщение о его смерти, я подумал: а зря я не оставил тогда свою поездку, не бросил все – и не пошел с Венькой. Мы и правда вспомнили бы всю нашу жизнь, сидя где-нибудь на пороге его баньки или под старой яблоней, которую я помнил еще по школьным временам.