Ощущенье осени – главное, что было в первый месяц в Улан-Удэ, в Бурятии, сорок лет назад: ровно сорок! Это и дорога, бескрайность желтеющего неба, нежно-ясные утренние тона, и густое солнце вечера, поспешно насыщающего все небесное пространство. Затем краски становились печальными, почти совпадающими по цвету с блеклым золотом бесконечных березовых колков. И небо и земля постепенно сливались. Постукивают колеса поезда, настроившегося на вечный, кажется, путь, без всяких остановок; в этом звуке – и обреченность удаления всего, где и чем жил, и тайное обещанье неизведанного там, вдали. Полное, абсолютное одиночество души. В нем сладость самоотреченья – и укрываемая даже и от себя вера: неистребимо-ликующая, живет – все будет хорошо!

От самого утра, до последних, в бездне небесной, точно они лишь для тебя, вспышек, коротких и мгновенно гаснущих, света: поезд идет. Сквозь день. Потом – сквозь звезды.

И музыка вокзалов была осенне-печальной: бесконечность встреч и прощаний. Везде, как по заказу, звучала “Славянка”.

Ночью окна закрывали – студеный воздух Сибири мгновенно выхолаживал накопленное за день тепло. Но утром с солнцем вдруг, как сговорившись, весь вагон впускал чистейшую живую свежесть летящих струй. Как чудно все в тебе отзывалось в эти минуты!

Вагон был общим и весь забит народом. Ехать мне было нужно, по-моему, восемь суток – да, думаю, не ошибаюсь. Денег было в обрез, и пришлось ехать в этой плотной тесноте, о чем никогда не жалел, так много всего увидел, услышал в эти томительно длинные, но и странно быстротечные сутки. Постепенное втягиванье в это почти безостановочное движение создавало эффект вообще неостановимого движения жизни.

В Забайкалье рыжее все решительнее вторгалось в осенние краски – пошли степи, всхолмленья, небо по цвету все сильнее походило на землю. И так было понятно, что все едино в этом сущем мире – небо, земля…

Все это, осеннее и приглушенно-чуткое продолжилось и в самой Бурятии. Осень обступала там со всех сторон, уже настолько яркая, что понятна была ее усилившаяся забайкальскими красками совсем иная, чем в Европе, природа: необъятная широта захвата и восторг поднебесной наглядности ее.

Летит по степи машина, рядом со мной девушка-почтальон: от села – к селу. Скорость такая, что все кружит вокруг, рябит в глазах, рыжие сопки, желтые тугие всплески предвечернего ветра, оранжевые всполохи неба. И золотые, с остатками лишь намеков зелени, леса, далеко отступившие от дороги. Нас прижимает друг к другу, держаться не за что, и мы держимся один за другого. Лицо у почтальона крупное, карих глазах задор и что-то такое бедовое, насмешливое, горячее, что дух занимается и вдруг сами собой развязываются руки. В селе, спрыгнув, минуту молча стоим.

– А вот чаем угощу…

И я иду за ней. Сижу в кухне у окна, она шепчется с кем-то в комнате. Вхожу. А это она ребенку, нашептывая что-то, ласково склонившись, подает большую и тяжелую, взблеснувшую чистейшей белизной грудь. И такие навстречу мне целомудренно-любящие глаза, что если и промелькнуло что перед этим – тут же исчезло…

В самом городе начиналась удивительная жизнь знакомств и узнаваний. Весь Улан-Удэ тоже под пологом осени. Днем еще небо дышит теплом, а по утрам, вечерами улицы до краев заполнены холодным, необычайной бодрости воздухом.

Выйдешь из гостиницы “Байкал”, тебя всего встряхнет, волной по телу ознобная радость: бегом, бегом по улице Советской, вниз, к своему учреждению, как называл я всегда место своей работы, без более точных определений. Рдеют клены, березки маленького сквера у автобусной станции, тут же рядом столовая, где подают огромные и горячие, исходящие паром пельмени – позы.

Выскочишь в обед к Селенге – ух, какой тугой здесь летает ветер, но в середине дня он совсем не страшен – небо разогрелось. Яснеют сопки вокруг города, порою не разберешь, где небо в ярких облаках, где – осенняя земля, тоже впитавшая небесные краски. Чаще всего обед – в ресторане гостиницы “Байкал”, тогда это было не дорого. Золотистый воздух заполняет зал; степняки-буряты пьют пиво – перед каждым бутылок десять. Солнце расцвечивает широкие кирпично-красные лица. У многих на столе – старка, она не переводится в ресторане. По залу в зеленой пижаме в белую полоску, со стаканом в кармане, который он время от времени вынимает и делает глоток, ходит серьезно-ироничный и всегда под ровным хмелем писатель Илья Чернев, которого все тут знают. Музыканты исполняют чаще всего “Журавлей”, музыка почти не переставая звучит с крохотной эстрады слева от входа. Медлительно-протяженная мелодия завораживает зал.

В Учреждении – невысокий ладненький Дмитрий Сергеич; долгие годы, избирательной игрою памяти, казавшийся нелепо-придирчивым бюрократом, а сейчас вдруг, издали, из глубины лет, улыбается приветливо-добро, приглашающим жестом указывает на стул. Кабинет длинный и чистенький, с ярко посверкивающим зеленым стеклом на столе. Обычная фраза: “Слушаю вас…”

– “Заудинским хулиганом был…” – осторожно шепчет о нем пышная, улыбчивая Аделаида Сергеевна, вечный инициатор всякого рода торжественных мероприятий в Учреждении. И старик Иван Титыч, и рослая и броская Ольга – ровесница и доброжелательница. Да едва ли не все теперь упрекают из дальней дали: “Что же это так давно не вспоминал нас…”. И вот – вспоминаю, добро, близко и растроганно, и вот что любопытно – почти всех, начиная от старушки-вахтерши Катерины Даниловны, маленькой, разговорчивой, ласково-приветливой:

– А, вот и наш Андреич пришел! Доброе утречко, однако…

Коридоры, низкие потолки кабинетов, книги… Настольные лампы с зелеными абажурами, зеленое толстое стекло на столах. Свежая прохлада комнат – затем начинается дневная бесконечная суета. А с ней постепенно накапливается и душевная усталость от утомительного однообразья.

Только вечер – на главпочту, там обязательно хоть одно письмо от Нее: наша переписка в самом разгаре, как и телеграммы, звонки в Ее город, едва ли не самый знаменитый в Сибири. На почте знают и встречают улыбкой: девушка в высокой черной шапочке или ее сменщица – зеленый кокетливый беретик.

– А вам опять письмо! – через всю очередь зеленый беретик, под которым ломаются, играют темные брови.

– Однако, еще одно письмо пришло… – черная шапочка со сдержанной улыбкой.

… И думаю сейчас: все, кого помню в ту осень сорокалетней давности, так и остались для меня или совсем молодыми, или в том возрасте, который представлялся мне очень неопределенным: где-то за тридцать… под сорок. Исключение – Иван Титыч, которому было сильно за пятьдесят, то есть все-таки меньше, чем мне сейчас. Чудеса!

Кто был молод – теперь почти старики. А кого-то уже нет в живых.

Но еще сильнее, как вспомню те дни, поражает, что Она, – Она, которая снилась мне тогда каждую ночь, от которой с безумным нетерпеньем ждал писем и с которой говорил так часто по телефону, – была совсем юной и полной яркой и здоровой жизни, через край бьющей, воспламенявшей меня через пролегшие между нами горы, степи, тайгу… Ее рука, писавшая мне, была юная, быстрая, легкая рука. Вся Она была олицетворенная юность. И – все, все осталось в той же молодой забайкальской осени.

И теперь Она, случается, приходит ко мне в моих снах – по-прежнему молодой и полной сил и смелых надежд на будущее: на будущее, которого уже нет и никогда не будет.

Вечер. Голубовато-светлым холодом наливается небо, поднимаясь все выше и выше. Темнеет: вот день – и уже полный вечер. На небесах вспыхивают ярчайшие сибирские звезды. Стою у кинотеатра “Рекорд”, в толпе к билетной кассе: первая в Улан-Удэ демонстрация “Тихого Дона”. И – внезапный суматошливый голос Катерины Даниловны:

– Голубчик Андреич, однако бегом на переговоры – вызывают к телефону, срочно однако!

Вверх-вверх по низкой Советской, слева оперный театр – вотчина знаменитого баса Линховоина, направо – площадь с обкомом, серой громадой дома правительства, гостиницей “Байкал” – моим временным теперешним домом. “Быстрее, быстрее…” – бьет радостное, неутомимое сердце. Пединститут белеет сквозь холодный мрак. Сразу, только распахнул дверь:

– У вас третья кабина!

Счастливее быть нельзя – тотчас Ее голос:

– Это ты?

Осень. Осень. Осень. И всего-то сорок лет назад. А – целая жизнь.

… Первый снег выпал двадцать первого сентября – навсегда запомнилось. И – закончилась счастливая осень – телеграмма: “Вышла замуж Уезжаю навсегда”.

Далее все уже было обыкновенно, протяженно, во многом как-то случайно: пошла просто жизнь.