Мелькнуло мне на кладбище знакомое лицо – остановился. Давно не был в этой его части. Хотя вообще любил бывать здесь, в месте вечного успокоения нашего поселкового люда. Да ведь и все мои родные здесь – дед, бабушка, родители, брат…

Но теперь захожу все реже: останавливает трудное чувство излишней, неестественной перенаселенности кладбища последних лет. Почти всякий день несут и несут, везут сюда покойников, и все чаще молодых: разбившихся на мотоциклах, попавших под машины, утонувших, зарезанных, подстреленных злодейской или случайно-пьяной рукой. Поэтому-то наше кладбище быстро, с чудовищной наглядностью и разрастается.

И все-таки – оно из лучших: совсем простое, но и такое тихое, обвеянное свежими ветерками, омытое дождями или полузанесенное снегом, смотришь, только ели, иная кладбищенская поросль придерживает ветвями своими запутавшийся воздух… Да вот небо низко и неподвижно висит над ним, точно призывая и все в природе быть тут в несуетной, тихой печали, останавливая, восстанавливая в душе общие минуты, пережитые когда-то с теми, кого уже нет. Правда, раздражает порой, что перегораживаются привычные тропинки, кто-то, стремясь ухватить поскорее кусок землицы и для своих будущих вечных снов, активно расширяет оградки, закрывая многолетние переходы… Ну, что делать, еще не научились у нас думать об удобствах и настроении всех, а вот дай-ка озабочусь своим сперва.

Так и ходил я в одном месте, в другом, узнавая одного, другого, третьего на фотографиях, врезанных в кладбищенские пирамидки, кресты. Пока не увидел этой фотографии и не остановился. Это была одноклассница, назовем ее Маша, умершая совсем молодой.

Я и раньше здесь бывал. Но снимок был другой, совсем школьный. Сейчас Маша была строже, взрослей. Умерла она лет через пять после окончания школы. Вот, наверное, где-то тогда и снялась. И хотя лицо тоже совсем молодое, но прическа иная, волосы короче и сильнее взбиты, и глаза смотрят с серьезной строгостью, а не весело и открыто.

И что-то в них уже от озаренья иным миром, не нашенским: Маша знала о своей болезни.

Умирала она, когда я был далеко от родных мест – и хорошо: “Помню ее лишь совсем девчонкой…” – подумал я про себя. Но – почти тут же поправил себя. Нет! У меня была командировка в Москву, и я ранней осенью заехал на несколько дней домой. И, узнав о болезни Маши, зашел вместе с двумя одноклассниками навестить ее.

У нас в классе были несколько человек, не то чтобы уж очень крепко сдружившихся, но державшихся небольшой группкой, потеснее других. Часто ходили друг к другу, гуляли, тут и вскоре, в старших классах, танцевальный пятачок у клуба, и в соседние деревни к одноклассникам в гости… В летней тьме на поселковых улицах наших, то на одной, то на другой, кружились под гармошку – тогда была мода устраивать эти прекрасные летние гулянья, где столько всего случалось – знакомства, увлеченья, да и просто само по себе ведь это маленькое чудо: летний вечер, гармошка или баян, полно молодежи, тут и любопытствующие старики… С печальной отрадой вспоминаешь все это, давно ушедшее. Вот и наша маленькая компания была непременной участницей всех этих гуляний.

Особенно хорошо было возвращаться из какой-нибудь ближней деревни: летняя ночь, теплота близких звезд, пряно-щекочущий запах полевых трав, разговоры…

Вдруг подумаешь: а как хорошо, что ничто в жизни не повторяется – всему свой час. И потому-то человеку не только не нужно бессмертие, но и думать о нем сама нелепость: Боже упаси.

Маша на таких гуляньях танцевала и плясала с отчаянной лихостью и была одной из самых заметных девочек в старших уже классах. Так и вижу ее лицо в азарте этой веселости, в резких крапинках веснушек, слегка курносое, с какой-то чудной отчаянностью в глазах.

Мать одноклассницы провела нас в маленькую комнатку. Маша была на кровати. Сразу бросалось в глаза, что ее кос уже не было: я долго не видел ее, несколько лет. Волосы были острижены коротко, и в них совсем терялось осунувшееся до как бы даже и нарошности лицо: только нос, глаза да скулы. Вот глаза-то и обвели нас с безразличием спокойствия.

– Маша… – произнес одноклассник, к которому она была, при всей расположенности ко всем нам, привязана сильнее других.

– Ты… кто? – вдруг уперев в него глаза, сказала она.

Он, вздрогнув, отшатнулся. Милое и простое его лицо пошло красными пятнами. Затем она осмотрела всех нас, толчками переводя глаза с одного на другого. Кажется, она узнала лишь одного: Севку. У Севки была нелепая присказка, подхваченная где-то: “Воронья голова…”. Ни к селу, ни к городу он совал ее в любое почти предложение. И вскоре вся школа звала его – Воронья Голова. Стоило, к примеру, промазать ему по мячу во время игры в волейбол, как тут же слышалось: “Эх ты, воронья голова!”. Вот Маша неожиданно и сказала:

– А, это ты, воронья голова… – и более уже не замечала никого и ничего.

Посидели мы еще минут пять, и с тяжелым сердцем пошли: все это было никак не уместить в сознании, чтобы такая молодая, не самая ли веселая из всех нас Маша… Вот уже мы в соседней комнате, закрываем за собой занавеску, и тут слышим: слабым, но верным голосом Маша запела, как когда-то на школьном вечере: “Све-е-т-и-ит ме-е-е-сяц…”. Но все дальнейшее она, видимо, забыла, и снова и снова повторяла: “Светит месяц…”. Я заглянул в ее комнатку: она явно была в забытьи. Напрягшись, как-то странно вытянувшись до одеревенья. А руки на груди – шевелились и точно искали что-то и не находили.

Было такое чувство, что в этом “Светит месяц…” осталось для Маши все, что прежде было жизнью. Над живою землей – светлый летящий месяц.

Мы расстались, я шел домой – и тут-то вспомнил, как впервые услышал пение Маши. Мы возвращались тогда вот этой же самой компанией плюс еще два-три человека с гулянья из деревни Старая, и когда уже показались огни поселка, Маша тихонько, чисто и задушевно вывела – “… Светит месяц”.

А он и правда светил – ясный, лучисто прорезавшийся на весеннем небе.