День постепенно темнел: улица начинала погружаться в тихие осенние сумерки. В них была отчетливая тревога, несмотря на эту тишину: воздух, пропитанный запахом дыма, гари, заметно клубился, лохматые рваные тучи проплывали почти над самыми домами; лес мрачно придвинулся к деревне. Но все-таки сегодня мы были спокойны: в Ананьино вошли наши бойцы, они рыли за деревней окопы, устанавливали пушки с длинными, нацеленными в небо стволами. Внук нашей хозяйки Ольги Михайловны Шурка сказал, что эти пушки – “дальнобойная артиллерия”. А вчера весь горизонт был в огне, как будто горело само небо. Мы не спали всю ночь, сидели у своих мешков на полу: думали, что вот-вот придется уходить еще дальше, если фронт совсем приблизится.

В доме было человек пять бойцов. Я не отходил от них. Ольга Михайловна их уже накормила, и теперь они в углу чистили свое оружие. Особенно мне нравился ручной пулемет с широкой черной тарелкой – магазинной коробкой. Вот этот-то пулемет я с затаенным дыханием и рассматривал, когда распахнулась дверь и тоненький, но напевно-уверенный голос произнес:

– Поклон всем хрещеным. Здравствуйте вам, – и вошедшая пожилая женщина, вся в темном, с котомкой за спиной, низко поклонилась, до самого пола, поклонилась всем – сначала хозяйке, которая говорила о чем-то с мамой у печки, потом бойцам, а потом и мне, словно взрослому.

– Тетя Настя! – воскликнул я, скорее с недоверием, чем с радостью: ведь она жила в Селижарове, как и мы, а там уже были немцы, где же она была все это время?

– Я это, я, родимый! – отвечал голос тети Насти Паклиной, такой привычный, с этими интонациями и напевности, и в то же время торопливости. Теперь бы я сказал, что это был голос профессиональной рассказчицы и говоруньи, которая торопится высказываться и потому так поспешает ее голос. И в самом деле: тетя Настя Паклина была после бабы Нюши из Донышек, родной деревни мамы, самой лучшей рассказчицей. Но если баба Нюша рассказывала сказки волшебные, мирные, то тетя Настя всегда потчевала меня рассказами о разбойниках, которые очень любили точить свои “вострые ножички”. Без “вострого ножичка” не обходилась, пожалуй, ни одна ее сказка.

А мама уже с плачем уткнулась ей в плечо, повторяя сквозь слезы:

– Настя, что ж это? Да это и вправду ты? Как Селижарово-то наше?

– А нету Селижарова, вот что, – строго сказала тетя Настя. – Нету его. Один дым по небушку гуляет.

– Ох… – мама схватилась за сердце. К ней широко и поспешно, громко пристукнув большими сапогами по полу, шагнула хозяйка, Ольга Михайловна.

– Авдотья… – Ну что ты, Авдотья… Ты держися, что делать теперь. Будешь у меня жить, не прогоню. Сколь надо – столь и живите. А ты чего ж это так брякнула-то… – строго повернулась она к тете Насте.

– А то и брякнула, родимая: лучше оно сразу. Все мы бездомные теперя. И у Дуни дома нет, и у меня. А я и батьку схоронила – мужика то исть свово… Вон Дуня его уважала: сапожник он был.

– Как же ты-то, Настя? – сквозь плач спрашивала мама. – Что ж ты-то?

– А я – вот что я: Митя помер, дом сгорел, пожитков, что были, лишилася, взяла суму – и в нищенки подалась. Вот и хожу теперя. А ничего, уж и привыкла, кормлюсь.

Бойцы в углу примолкли, смотрели на нас. Хозяйка сказала:

– Ты иди-ка сюда, поесть соберу…

Я смотрел, как ест тетя Настя, и вспоминал довоенное Селижарово. Тетю Настю Паклину я помнил столько, сколько и себя. Дело в том, что тот домик, в котором мы жили, отцу с матерью перед самым моим рожденьем продала мать тети Насти, а жить стала у дочки. В нашем домике тетя Настя бывала часто. А я в этом доме и родился.

– А я опять забежала, Дуняша! – сразу с порога, как войдет.

И мы бывали у нее. Домик, в котором она жила с мужем и матерью, тоже стоял над Волгой, как и наш. Но он, мне казалось, от старости был уже насквозь черный, прокоптелый. Не дядя ли Митя прокоптил его – он, сидя на своем низеньком мягком табурете, удобно провалившись в него, забивая белые шпильки в сапоги или продевая дратву с острой щетиной на конце – непрерывно выпускал изо рта буро-седые клубы дыма, такого едкого, что стоять рядом с ним было невозможно. Сразу хотелось чихать и кашлять. Выкурив одну толстую самокрутку, дядя Митя клал окурок в железную коробку, стоявшую рядом с ним на столике-угольнике. И – тут же хватал уже приготовленную загодя, тоже толстенную следующую. Новые клубы дыма догоняли те, что ещё не рассеялись, смешиваясь с ними, образуя настоящие облака над головой. Они плавали под потолком, заполняя все щели. Казалось, что весь дом дымился. А дядя Митя стучал молотком, хрипел, курил и угрожающе-суровым голосом напевал:

– Славное!.. море!.. священный!.. Байкал!

Когда я после дяди Мити услышал эту песню, то не поверил, что её можно так петь – долго выпевая каждое слово. Ведь дядя Митя отдельно – обрывисто, насупясь и посизев от натуги, словно грозя кому кулаком, не пел, а скорее выкрикивал это свое “Славное!.. море!.. священный!..”

Когда тётя Настя поела, я всё-таки не выдержал, подошёл к ней и потребовал рассказать сказку. Мама шикнула было на меня, а тётя Настя сказала:

– Расскажу, расскажу, как не рассказать… А вот тута, в уголочке, мы с тобой и устроимся, и посидим, и разговор зачнём. И разговор зачнём… – повторила она, усаживаясь у окошка, выходившего на улицу. Лицо её, как всегда построжело, чёрные глаза, которые мне казались всегда почему-то больными, почти закрылись жёлтыми веками, морщины, избороздившие щёки и лоб во всех направлениях, стали ещё глубже. Когда я смотрел на её лицо мне казалось, что оно чем-то напоминает чёрные потрескавшиеся стены её домика. Вот-вот из этих морщин тоже пойдёт дым. “Наверное, дядя Митя прокоптил её так же, как дом…” – думал я в такие минуты.

Тётя Настя, как всегда, начала без всякой подготовки, будто уже давно вела рассказ про себя, а теперь просто заговорила вслух.

– …После смерти Христа-то, значит, родимый ты мой, тело его в пещеру запрятали. – Я нисколько не удивился, что тётя Настя заговорила о Христе, она и раньше о нём рассказывала много. То о том, как его поймали, то о разбойниках, которых казнили вместе с ним – о разбойниках она никогда не забывала. Но сейчас тётя Настя заговорила как-то непохоже на себя, с несколько торжественным подъёмом в голосе, и даже на табуретке она сидела строго, положив на колени свои бледные худые руки. – А вход в пещеру завалили большим тяжёлым камнем. Поставили стражу мучители-то, а сами ушли. А день был – пятница, вечер, родимый ты мой. Вокруг-то скалы, да горы, да пустое место лежит. И пополз дым над землёй.

Бойцы стали окружать тетю Настю, тихо располагаться рядом с нами – и разговор свой прекратили. Я видел, как в окне клубился, перемещался темный воздух. Опять где-то за лесом тяжело ухнуло – стреляют. Но к этому здесь, в Ананьине, уже все привыкли, даже никто ничего не сказал, не повернул головы. Мне кажется, что тетя Настя рассказывает что-то не просто понятное и близкое, но уже известное. Эта пещера… Тяжелый камень, стража… Вон, и вчерашняя беженка говорила почти о том же: в Клепикове, деревне километрах в десяти, немцы повесили мужчину и женщину, а потом никому не разрешили снимать. Тетя Настя продолжает, всё подымая голос. – И вот, родимый ты мой, ночь прошла, день, опять ночь настала… Сокрылися горы, солнышко ушло за землю, мрак все застил… А стража боится, жмется друг к дружке, оружье наготове держит. Мало ли что. У Христа ученики были, они… – тетя Настя говорит что-то об учениках Христа, а я опять вспоминаю слова беженки. Она рассказывала, что ночью партизаны решили снять повешенных, пробрались в Клепиково… Но голос тети Насти обрывает мои мысли. – А ноченька тихая во всем мире, значит, разлилася.

Вечерняя мгла все сгущается за окном, есть в ней что-то тревожное, текучее: кажется, она то затопляет землю, то на миг рассеивается, отступает, обнажая дома, делая их беззащитными. – … А следующий-то день – воскресный. Перед рассветом, – продолжает тетя Настя, – словно просверки по небу пошли, громыхнуло что-то, заря на востоке загорелась, горы осветила да скалы, да пустоту вокруг… И тут с небес на землю прянул ангел грозный, взмахнул крылами, стражи, увидев его, так испугались, что как мертвые стали.

– Ты, мать, потом-то доскажи нам, что дальше было, а мы счас шуранем как следует! Вы бы шли на улицу да поглядели. Да не бойтесь, только уши затыкайте – орудия близко, за вашим домом, ахнет сильно! – и боец прикрыл дверь за собой.

– Пойдем, коли, Дуня, – сказала матери Ольга Михайловна. – А вы тут сидите! – приказала она суровым своим голосом нам с тетей Настей.

– Рассказывай дальше! – попросил я тетю Настю.

Она кинулась было к окну. Но там уже ничего не было видно.

– Ну, родимый ты мой, значит, так дальше-то оно было. Ангел, сошедший с небес, отвалил камень от входа в пещеру и сел на него…

– А большой камень был?

– Преогромный. Да ангел-то шевельнул рукой – и все тут. И вот тут-то…

Но в этот самый момент совсем рядом с нами вздрогнула земля, какой-то грозный гул охватил нас со всех сторон, дом встряхнуло… И тотчас небо осветилось ярчайшим летучим светом. Мы с тетей Настей кинулись к окну. Еще раз! И теперь я увидел явственно, как прямо над нами пронеслось в небе что-то пылающее, раскаленное, окруженное пламенем, как облаком. Я понял, что летит снаряд из пушки, стоящей сразу за огородом, но мне показалось, что это прянул из небес на наших врагов грозный ангел!

Через несколько минут бойцы, громко переговариваясь, смеясь, вошли в дом.

– Ну как? Не испужался? – подошел ко мне один из них, постарше, и положил руку на голову. – Видал, как мы снаряды-то кидали по нему? – “По нему” – по врагу, значит: тут не надо было разъяснений, все уже так говорили. – То-то ежится, зверюга, сейчас…

– А когда опять стрелять будете? – спросил я.

– А вот сказку бабушка доскажет – и опять к пушкам пойдем! – и боец, подмигнув мне усталым глазом, уселся рядом с тетей Настей.