Я шел Большим проспектом Васильевского острова. Люблю Большой давно, со студенческих времен – его размах, старые дома с многочисленными, разнообразными мемориальными досками, небо, которое здесь кажется тоже особенным, оно ниже и синее, чем в других районах города. Это, конечно, от близости моря, Гавани.

Я приближался к 8-й линии не спеша, поглядывая по сторонам, вдыхая свежий июньский воздух. Тут как будто что толкнуло: на троллейбусной остановке стоят три-четыре ожидающих, и среди них один высокий, довольно солидный, с широким характерным лицом, которое-то и привлекло мое внимание – в нем мелькнуло что-то знакомое, какой-то намек на другое лицо, которое я бесспорно знал. Правда в этом толстом, как мне показалось, хитроватом лице, все черты сливались от чрезмерной солидности, когда нельзя и говорить о какой-то характерности или выразительности; эта самая солидность заполняет собой все, вытесняя остальное. Мне захотелось взглянуть на глаза этого человека, и я подошел к остановке. Тут он как раз повернулся, чтобы посмотреть нет ли троллейбуса. И правда, глаза не изменились! Это был Володька Башмаков, которого мы звали Башмачкин. Первым моим порывом было сразу окликнуть его… Но почти тотчас я вспомнил, что двое однокурсников говорили: есть адрес Башмачкина, пишем – Башмачкин не отвечает. Солидным стал! Кафедрой заведует! Черт его знает, может, и не стоит подходить?.. Вдруг он не хочет видеть никого из однокашников по какой-то ему одному известной причине! Но тут я со стыдом отбросил эту мысль, и негромко сказал:

– Володя! Башмаков…

Он вздрогнул – и посмотрел на меня, резко вскинув голову, как будто я неожиданно сильно ткнул его в бок.

– Здоров, как жизнь идет? – его голос очень отличался от изумленного взгляда: спокойный и добродушно-приветливый.

Мы отошли в сторону.

– Ты куда собрался? – спросил я у него.

– Да в свой институт. А ты?

– Просто иду. Приехал в Ленинград на несколько дней, вот и…

– Понятно. Тогда сделаем так: пошли пешком. Я успею. Не к спеху, подождут, если что…

Мы немного помолчали. Отчасти от неожиданности, а еще, я думаю, потому, что были в некой растерянности: о чем раньше всего нужно говорить, если люди не виделись три десятилетия? Но тут я позволил себе и присмотреться к нашему Башмакову Володьке. Во всяком случае, человек это был явно процветающий, если судить по внешнему виду. Теперь заметна была и его крепкая, сытая моложавость; и эти следы преуспеяния в уверенных жестах, поворотах головы, в этом добродушно-снисходительном взгляде по-прежнему умных и скептических глаз… Да и одежда о многом говорила: прекрасный костюм, блистающая свежестью рубашка, широкий красивый галстук… Впрочем, чепуха, мало ли людей одеваются хорошо, дело было совсем не в этом. В чем же? У Башмакова одежда жестко, как мне показалось, стиснула, точно смирила его выпиравшую, возмущавшуюся этим пленом здоровую плоть. И вот этот-то контраст между могучей, здоровой плотью – мне невольно вспомнилось, что он откуда-то из глухой деревни под Лугой – и одеждой, когда эта парадность не празднична, а привычна, и создавал впечатление несомненного, демонстративного преуспеяния. Когда человек все время помнит, что он прекрасно одет и контролирует каждый свой жест и шаг. Кажется даже – все время оглядывает себя внимательно и чуть настороженно: все ли так, достаточно ли хорошо я выгляжу, так сказать – соответствую ли?..

– Ну, так как ты? – спросил, наконец, я. – По слухам, кафедрой заведуешь.

Башмаков улыбнулся и недовольно, и вместе хитровато, так это по-мужицки, как он любил иной раз улыбнуться и раньше: мол, мы простые люди, мы что… При этом он всегда потряхивал головой, а иной раз и мягко, округло хохотал, остренько приглядываясь: а какое я произвожу впечатление? Сейчас же ограничился улыбкой – и внимательно и уже с откровенным любопытством посмотрел на меня.

– Послушай… Ты же актером собирался быть. И здорово у тебя на капустниках выходило! Как сейчас помню… Да, играл ты Несчастливцева однажды – тоже отлично получилось, ей-богу! Такой громкий, беспардонный, благодушный – и какой-то хитроватый, неожиданный Несчастливцев у тебя был…

Башмаков недоверчиво посмотрел на меня – и в то же время явно польщенно.

– Неужели помнишь?

– Да как сейчас вижу! Эта грива волос, голова откинута, рот разинут широко, оттого слова выходят как шары и катятся на нас, в зал…

– Э!.. Далекое время… А ты что, не знал, что я был актером? Пришло время мне удивляться.

– Никогда не слышал!

– Ну да. Приняли меня в труппу областного драматического – здесь, в Ленинграде.

– Так это же здорово. То, что ты хотел…

– Много я знал… Оно, конечно, актером-то я мечтал быть, это-то правда… Слушай, пошли-ка мы с тобой посидим… В кои-то веки выпал случай поговорить.

Мы зашли в Румянцевский сквер рядом с Академией художеств, сели. В эти минуты, слушая Башмакова, который рассказывал о своей работе в драматическом театре, я старался припомнить: почему мы с ним не стали друзьями? Ведь на третьем курсе начиналось несомненное сближение. И мне, помниться, было приятно, что именно он делал первые шаги. Обычно злоречивый, отнюдь не благодушный – он в то же время и никому не делал зла, не был способен на него, брезгливо относился к любым проявлениям беспринципной нечистоплотности. Но мне – и это тоже хорошо помню – не нравилось в нем вечное стремленье все сделать каким-то маленьким… Или, может быть, мелким, что ли: принизить в глазах своих приятелей чью-то дружбу… Высмеять чье-то увлечение… Подавать даже действительно хороших преподавателей этакими пресмешными стариками, у которых что ни слово – нелепый анекдот. Да, злоречивость так и била из него. При этом он отнюдь не был злым или мстительным. Когда чуть было не началось наше сближение, Башмаков заметно изменился. Я до сих пор не знаю, почему он захотел, чтобы между нами возникла дружба – впрочем, тут ведь каких-то одномерных правил не бывает. Но когда он подсаживался ко мне с синим, только что вышедшим тогда томиком своего кумира Зощенко – лицо у него было смущенно-мягкое, глаза смотрели с милой приветливостью и, что самое удивительное, с какой-то хорошей простотой, очень доброй, как мне казалось и тогда.

– Хочешь, почитаю? – говорил Башмаков осторожно, пожалуй, даже просительно.

– Давай, – соглашался я, хотя мне Зощенко совершенно не нравился, а некоторые рассказы казались просто отталкивающе-нелепыми: я не верил им, все мне казалось каким-то искусственным.

Прекрасно, неподражаемо читал Башмаков! Читал он, пожалуй, не совсем своим, тоненьким голосом, постепенно набирая силу. Каждое слово выходило у него объемным, у каждого был свой цвет и запах. Постепенно вокруг нас собирался народ, приходили из других комнат, хохотали… просили читать еще. Но Башмаков, взглянув в мое лицо, вдруг замечал, что мне-то рассказы не слишком нравились. Лишь чтение его заставляло слушать внимательно. Вскоре он кончал. О чем-нибудь спрашивал. И, почти откровенно вздохнув, отходил. Я понимал, что обязательно нужно как-то выразить ему благодарность, что-то хорошее сказать, удержать от этого разочарования безответности, от обиды. Но ничего не мог с собой поделать. Да и, не самое ли главное, не слишком-то задумывался над этим.

И вскоре Башмаков перестал ходить ко мне, перестал искать возможности поговорить по душам. В глазах его иной раз я замечал обиду.

– …Ну, короче, я понял, – говорил Башмаков с добродушной иронией, – чтобы стать настоящим актером – мне еще лет десять-пятнадцать нужно вкалывать, не щадя живота, и одновременно держать зубы на полке. Ты, милый мой, имеешь представление об актерской зарплате? То-то! Зарабатывал я куда меньше… Ну, скажем, маляра… Ха! – громко вдруг выдохнул он воздух, и Башмаков-студент, пугающий этим выдохом аудиторию, опять вспомнился мне.

– Наверно, и студентов своих так же пугаешь?

– Точно! – гулко и довольно захохотал он. – А если учесть, что студенты мои – в основном девицы… Ну ладно. И вот, значит, встречаю я однажды Антона Петровича… помнишь?

– Ну как же!

– Остановил это он меня, порасспросил, посмотрел на мою голодную морду – да и говорит: “А не хотите ли вы, Володя, пойти в аспирантуру родного института? Мгновенно устрою! На очную!” И, знаешь, как только он мне намекнул, что и диссертация не за горами… А с ней полное преображение некоего Башмакова – я уже не колебался… И все так и получилось: аспирантура… Диссертация вполне вшивая, стыдно тему назвать, признаюсь тебе – а потом стал я и доцентом. Так все и пошло потихоньку-полегоньку…

– Ну а как ты к профессии относишься?

– Как отношусь? Трезво и без энтузиазму. Как к хлебу насущному. Буквоедом стал. Лекции шпарю без шпаргалок, но так, понимаешь… И сам себя не слышу. Привычка! Уже столько лет талдычу одно и то же…

Пусть все так, думал я. Но не часто встретишь и такую откровенность, тут смелость нужна… Да и просто честность. Значит, Башмаков не теряет самоконтроля, не преувеличивает, так сказать, своих достижений. Да это и не похоже было бы на умного Башмачкина Вовку!

– Ну, вообще-то, скажу я тебе… – он солидно зашевелился, и это движение передалось вдруг основательной скамье, которая, возможно, стоит здесь лет сто – могутный мужик! – вообще-то чего там, жить можно, я не жалуюсь… И, это самое, уважают… – он густо захохотал, повернувшись ко мне, но глядя в сторону Невы. – Вот нынче – председатель приемной комиссии. Ну, давай телефон, адресочек… Да и двигать надо. А вот тебе моя визитная карточка.

Но почему-то я сразу понял, что ни он мне, ни я ему звонить, писать не будем – он, во всяком случае, не будет. В глазах было это вежливое выражение необязательности и желание поскорее забыть встречу. И уже нетерпеливости. Однако мы продолжали сидеть глядя на Неву, на деревья сквера, негромко переговариваясь. Думаю Башмаков чувствовал то же, что и я: студенческие годы – это уже невозвратное прошлое. Лишь трое-четверо самых близких друзей идут с нами рука об руку до конца, связь с ними неразрывна, потому что они – это как будто уже ты сам, все переплелось, стало общим: и память, и день настоящий, и надежды. А с Башмаковым, так уже случилось, мы не переступили грани обычного студенческого приятельства.

Одновременно поднявшись, пошли из сквера. Было грустно: нас окружал все тот же Ленинград нашей юности, а мы были уже давно не те, что когда-то…

Когда попрощались и отошли друг от друга, я не выдержал, оглянулся. И – встретился с глазами Башмакова. Он смотрел на меня с удивлением и, как мне показалось, с затаенной обидой. Ну, удивление понятно: все мы изменились, не только он и я. Обида же… Мне показалось, что обида была старой. Возможно, он до сих пор не мог меня и не хотел простить.

Заметив мой взгляд, он резко отвернулся.