Лямик сошел с поезда на вокзале небольшого города Т. совершенно больным. Он пока ничего не понимал в себе, лишь чувствовал по каким-то признакам, что дела его плохи. Его возмущало и даже бесило, что хворь эта взялась непонятно откуда: Лямик всегда был силен, энергичен, напорист и бодр, и не то что серьезно не болел, но не помнил даже мало-мальски длительных недомоганий. Что там стряслось, в его отлаженном организме? Почему он подвел его именно на пороге пятидесятилетия? Совсем не старых лет, по нынешним понятиям Лямика: он был, как и в самые лучшие свои годы, худощав, жилист, узколиц и красив той красотой мужчин крепкой конституции, что порой не изменяет им до восьмидесяти, случается и такое. Именно таким и хотел долгие годы оставаться Лямик, и природа, казалось, была вполне согласна с ним.

И вот те на… Что было делать? Ехать дальше, до Питера, куда он и держал путь? Невозможно: временами он почти терял сознание от беспричинной, как мнилось ему, слабости и странного безволия; тело стало чужим, вялым, инертным. Позвонить в скорую помощь? Тоже неприятно. Собственно, он и сошел-то здесь потому, что директором одного из местных заводов, самого большого, работал его одноклассник Жора Капурцев, впрочем, давно уже Георгий Георгиевич. Как не без ехидства подумал и теперь, в своем положении, Лямик, сначала Капурцев был Жоркой, потом Егор Егорычем, наконец – Георгием Георгиевичем. Он нашел в записной книжке телефон Капурцева: они в школе были едва ли не самыми близкими приятелями и теперь еще изредка, но переписывались, перезванивались.

– К-квартира Капурцева? – спросил Лямик, легко заикаясь – это у него осталось со школьных времен.

– Да-а, – холодно и с удивлением ответил женский голос.

– Это Л-лямик… то есть, извините, Виктор Ракитин, я, с-собственно, хотел с Георгием, мы с ним школьные друзья…

– Его нет, он работает – на службе, – так же, с оттенком высокомерия, или, может, просто удивленно отвечала женщина.

Лямик решился.

– Мне надо с-срочно заехать с-сейчас к вам домой: “Приеду, рухну у порога, а там пусть делает, что хочет до прихода Жорки, приткнет куда-нибудь…” – думал он.

Женщина молчала довольно долго.

– Ну, если так – можете заехать.

Это “можете заехать” совершенно вывело Лямика из равновесия: “Стерва”, – решил он.

С трудом поймав частника, он ехал улицами города Т. День был холодный и солнечный, голубые и белые купола многочисленных храмов, соборов города так чудно украшали его, так оживляли все вокруг, что хотелось стонать от горя, что в других малых и больших городах великой России почти не уцелело такой красы, такого вечного чуда. Хотя, если присмотреться, можно было понять, – и здесь все эти чудеса искусства и мастерства безжизненны, внутри них заключен холодный воздух запустенья: забитые ворота, острые шпили вместо крестов, похожие на бусурманские копья.

Лямик пытался вспомнить, что за жена у Жоры, но припомнил лишь, что одноклассник его обмолвился однажды по телефону, что “переженился”. Новой жены его он не знал. Как ей представиться, чтобы она сразу поняла не случайность его появления? Пояснить, что он – Лямик? Ей это ни о чем не скажет. Впрочем, он и сам уже почти забыл, кто и почему дал ему это прозвище. А-а… Кажется, Алка Сизовская. Его мать, Устинья Кузьминична, получала от отца в последний год войны много посылок из Германии, и все там были всякие короткие штанишки с многочисленными лямками и лямочками, где только они ни болтались. Он долго щеголял в таких коротких штанах, от второго до чуть ли не седьмого класса включительно. И вот однажды Сизовская и сказала:

– У тебя столько всяких лямок, что ты настоящий Лямик.

Так он и стал Лямиком – уже навсегда, для всех, кто его знал со школьных времен.

Капурцевы жили на втором этаже довольно красивого краснокирпичного дома. “Начальство…” – подумал Лямик с одобрением.

Дверь ему открыла девушка лет семнадцати в красных брючках в обтяжку, лицо ее было капризно-простоватое, а походка, когда она, открыв дверь, коротко бросив “Здрасьте”, тут же пошла в свою, видимо, комнату – походка показалась ему излишне свободной, какая бывает у эмансипированных до последних пределов современных девочек, каких он знал и у себя дома. Но в то же время его опытный мужской глаз отметил и некую наигранность, показушную суть этой развалистой походочки, когда каждая часть тела представляется существующей сама по себе. Вслед за девушкой вышла женщина в длинном цветастом халате на крупном теле. Лицо ее было похоже на голос. К моменту ее появления Виктор Прокофьич Ракитин понял, что рухнуть у порога он уже просто не сможет: а что дальше? Куда его потащат? За эти стеклянные двери, ведущие в какие-то неведомые, видимо, шикарные комнаты? А есть ли там хоть какая-то кровать? Не на свое же ложе предложат ему улечься? Не по этому ли бордово-синему ковру его повлекут?.. И кто повлечет – эта вот самая женщина? Да она, с отвращением взглянув на него, так и оставит его лежать у порога – это в лучшем случае. А в худшем, не дожидаясь прихода мужа, тотчас сдаст в больницу… Нет уж. Придется, видимо, просить телефон Жорки. А он-то хотел было поставить его уже перед фактом: вот, я болен и лежу у тебя дома.

– Д-дайте мне, пожалуйста, телефон Георгия.

Женщина, удивленно глядя на него, ответила с откровенным неудовольствием:

– Разве у вас нет? – и посмотрела на его ноги: телефон был где-то в глубине квартиры. Но снимать ботинки у Ракитина уже не было сил. Он прошел за хозяйкой, отметив про себя: да, тут не поболеешь, не отлежишься. Все чинно, парадно, все сверкает; тут болящему делать нечего, все ясно. Но раз уж решил звонить – так надо набирать номер.

– Ж-жора, – торопливо, и от этого сразу начав заикаться еще сильнее, заговорил Лямик. – Я в вашем Т., сильно, по-понимаешь ты, п-приболел в дороге, в-вот, заехал к т-тебе…

Видимо, Капурцев сразу сообразил, зачем он к нему заехал, потому что ответил без промедления, хотя и виновато:

– Я понимаю, Виктор… Но я должен тебе сразу сказать: у нас не принято… Ну, в общем, принимать дома с ночлегом. – Тут он несколько заторопился, дрогнул голос. – Это не мое… Ты слушаешь? Ведь не всегда сам устанавливаешь домашние порядки. Там кто? А, Людочка… Ну, в общем, скажи, где тебя найти, и я устрою тебя в гостиницу или в больницу… – Лямик, не дослушав, бросил трубку. Женщина взглянула на него с гневным неодобрением – и тут он встретился с глазами девочки в красных брюках. Она незаметно вышла из своей комнаты. Девочка смотрела на него тревожно, с отроческим беспомощным любопытством. Он вдруг ожил под этим взглядом, какая-то свежая волна, не видимая никому, лишь ощутимая им, омыла его сердце. Он понял: девочка эта падчерица, может быть, она и хочет помочь ему, увидев его состояние, и даже явно хочет – глаза говорят об этом, – но зачем ее впутывать, потом у нее, несомненно, будут свои малые или большие неприятности, это зависит от многого.

– Вы – папин друг?

Лямика в молодости, да и позже считали не то чтобы остроумным, но умевшим “сказануть этакое” человеком, он поспешил и сейчас хоть что-то выдать.

– Я б-был в возрасте м-малых лет, когда мы дружили.

Девочка, помедлив, слегка улыбнулась.

– А теперь? Разве уже нет?..

– Света, иди в свою комнату! – приказала мачеха. Но девочка ждала ответа.

– Т-теперь мы вступили на правильный п-путь, Светочка, – с наигранной бодростью ответствовал Лямик, надевая шапку и забирая свой портфель, лежавший у порога. – На к-котором нет места ни д-дружбе, ни л-любви.

– Ну, какой же он правильный… А вы ведь сильно больны, правда?

– Ничего, я уже частично ожил.

Он уже успел заметить, что девочка взглядом своим отвечает ему: я вас поняла, поняла, и даже неловкие шутки ваши!

Ракитин почти бодро вышел на улицу. Так. С Капурцевым покончено. Что же, в больницу? Ну нет. Ни в коем…

– Ни в коем разе! – пробормотал он вслух, – и тут его сильно качнуло.

Лямик вспомнил – скоре его осенило – что ведь в городе Т., помимо Капурцева, живет еще Лиза Чижикова, и это ее родной город: с Лизой он учился вместе в областном политехническом институте. Тоже однокашница, но и подруга… Подруга?

Ракитин не выдержал и засмеялся невесело. Смех получился вот уж истинно сквозь слезы.

Нет, нельзя искать Лизу Чижикову. Он сделал Лизе больно – и как раз в те годы, когда душевная боль невыносима. Дело в том, что Лиза, совершенно простая, доверчивая душа, тянувшаяся к нему с откровенностью прямо детской и беззащитной – была им жестоко обижена. Нет, конечно, он не сделал с ней ничего такого, что показывают теперь так часто и с обыденным цинизмом по телевидению и в кино: не бил ее, разумеется, это и в голову бы ему не пришло, как и любому из его сверстников (разве мог кто-то из них помыслить, чтобы ударить девчонку по лицу или как там еще? Бог мой, да в дурном сне это не приснилось бы…); не был даже и слишком нагл с ней. Просто-напросто, увидев, как она дышит на него, как улыбается ему и как позволяет дотрагиваться до себя – а когда уже рука его была на ней, какая дрожь сотрясала ее – увидев все это и поняв ее беззащитность перед ним, он взял ключ у приятеля и привел ее к нему на квартиру, договорившись с ним, что они будут одни. Они даже выпили немного вина – девочки тогда пили немного, если вообще пили. После этого, поцеловав Лизу, Ракитин начал ее раздевать. Лиза, дрожа, поддавалась; он и сейчас помнил ее большие упругие груди в белом простеньком лифчике, какие носили тогда девчонки; и голубые трусики почти до колен, с резинкой в обхвате ног. Когда лифчик уже был снят, и груди оказались на свободе, Лиза вдруг еле слышно сказала:

– Витя, а ты женишься на мне?..

Что-то оборвалось в нем тогда; ему стало и неприятно до обморочного стыда, и смешно, и дикое раздражение клокотало в нем… Бросив ей платье, он скороговоркой пробормотал:

– Одевайся.

На улицу они вышли, не глядя друг на друга.

– До свидания, Витя, – сказала ему Чижикова, увидев, что он сворачивает в сторону от нее.

– Пока… – все с тем же мучительным стыдом пробормотал он.

Больше с Лизой Чижиковой у них никогда и ничего не было. Он встретил ее лишь однажды, четыре года назад, у себя в Ленинграде, она сильно обрадовалась ему, это был видно по ее глазам, но в то же время была тиха, сдержанна, не навязчива, в глазах далекая, умная печаль. Она тоже была инженером, и его же профиля, поэтому они и встретились на отраслевом совещании.

– Как живешь? – спросил он тогда небрежно и беспокойно: прошлое часто отравляло его.

– Живу неплохо, Витя.

– Замужем?

– Была.

– И я был, – усмехнулся он.

– Что же так, Витя? – искренняя жалость плеснулась у нее в глазах: все та же душа, значит, нехотя подумал он.

– Не п-получилось, – но тут он рассердился на себя за свое неожиданное заикание – он терпеть его не мог с юношеских лет, и сразу успокоился. Но она все-таки успела продиктовать ему свой адрес, пояснив:

– А я теперь с отцом в родном Т. живу, он у меня один остался, к нему переехала из Приволжска. Сын женат, я бабушка, – зачем-то добавила она тогда.

Так и оказался у него в записной книжке адрес Лизы, фамилия у него значилась: Чижикова-Кваснец. Видимо, записал он ее тогда с некоей иронией: ишь ты, Кваснец! Он вынул, еще не зная, зачем, эту самую записную книжку из кармана, нашел свою запись… Чижикова-Кваснец. Улица Шуры Зайцевой. Видимо, какая-то комсомолка-ударница была послереволюционная: Шура Зайцева. Есть и домашний телефон. А вот и автомат на углу дома Капурцева Георгия Георгиевича. Лямик ощутил себя самым одиноким, самым забытым, самым жалким на свете – и подошел к телефону.

Через десять дней Виктор Ракитин, живой, здоровый и бодрый, подъезжал к Ленинграду неудобным утренним поездом: поезд этот приходил около пяти утра. Он уже не думал ни о смерти, ни о том, что не осталось на земле людей, которым не наплевать на всех. В то же время то, что сам он в этой своей поездке был на волосок от смерти – не вызывало в нем никаких сомнений. И что он теперь живет – совсем не его собственная заслуга.

На Московском вокзале он решил постоять в маленькой очереди и выпить кофе, потом найти такси и ехать домой, в свою одинокую холостяцкую квартиру.

Но тут нечто новое открылось ему в знакомом вокзале: он уж очень давно не оказывался в зале ожидания. Из конца в конец зала бродили полупьяные, несмотря на такой час, молодые парни, с глазами водянисто-больными и с плескавшейся в них бездумной, равнодушной злостью; они громко и агрессивно матерились, расталкивая людей, становились к буфету без очереди, и почти тут же подваливали к себе подобным, прикипали с ними к стене, и, проведя короткие переговоры, почти открыто курили какие-то узенькие длинные сигаретки или тянули из горлышка вино. Трое милиционеров со своими дубинками в руках ходили тут же, делая вид, что ничего не замечают. Обыкновенный народ был боязливый – и осторожный. Когда Ракитин попытался оборвать мат, раздавшийся почти над ухом, парни сначала посмотрели на него как на полоумного, потом один из них со сдержанной свирепостью, за которой могло последовать все, что угодно, кинул ему:

– Вали, дед! – и легонько шибанул его своей ногой по ноге.

Силенки у Ракитина еще сохранились, гнев вспыхнул в мозгу, и он едва не ринулся в драку – но тут увидел глаза этих людей; и руки его опустились сами собой: любая драка была явно бессмысленна, здесь его просто никто бы не понял. Все, против чего он стал бы протестовать, происходило сейчас везде, в любой точке этого огромного зала ожидания; и того гигантского зала ожидания, каким была сейчас вся страна. Тогда он решил не ехать домой, а весь оставшийся час – до открытия метро – пробыть здесь. Но он оставался здесь не час, а целых два. Это были очень поучительные часы.

Когда он вышел из метро на широкой площади недалеко от своего дома, увидел большое скопище куда-то спешащих людей.

– Куда это? – спросил Лямик.

– На встречу с кандидатом в народные депутаты! – отвечали ему.

– Чего так рано? Нельзя в другое время?

– Такой час дали! – крикнули ему в ответ.

Ракитина поразило: ишь ведь какой стал народ живой, как в политику ударился – и в субботний день про сон забыл.

Он, подумав, двинулся вместе со всеми: все равно выходной.

Народ во дворце культуры шумел: выяснилось, что кандидат по какой-то причине запаздывал. И тут сильно, неодолимо Лямика бросило на сцену, к трибуне; это было так, что он подчинился, и резким и молодым голосом, какого и не ожидал уже от себя никогда услышать, начал без всяких заиканий:

– Не пришел Кандидат – ну и Бог с ним. А вы послушайте меня, я вам сейчас страшные вещи буду говорить, только чур – не перебивать: не люблю.

Лямик начал с зала ожидания Московского вокзала, а закончил своим заводом. Слушали его хорошо и одобряли криками, которые ему, как выяснилось, не мешали, а лишь помогали говорить. В зале оказалось много рабочих завода, где он уже двадцать лет инженерил, и они, постепенно скоординировавшись, кричали громче всех:

– Правильно, Ракитин! Молодец! Давай дальше!

Кончилось дело тем, что многотысячное собрание вместо опоздавшего выдвинуло кандидатом в депутаты его, Виктора Прокофьевича Ракитина. А через несколько месяцев он стал народным депутатом.

И не однажды за время предвыборных баталий мелькали перед ним то глаза девочки в красных брючках – дочки Капурцева – то лицо, истомленное жизнью, постаревшее, но такое родное теперь – Лизы Чижиковой.

Георгий Георгиевич Капурцев, самоуверенный, тяжелый, лысоватый, с надменным прищуром больших серых глаз, сидел у домашнего телевизора в мягком кресле и смотрел прямую передачу заседания съезда народных депутатов СССР. Внимание его привлек один из депутатов, в лице которого мелькнуло что-то знакомое. Во-первых, это скуластое, и в то же время длинное лицо, и круглые нагловато- или, скорее, вызывающе-самоуверенные глаза, и нечто похожее на старинный, скорее всего и седой, и редкий кок над высоким лбом… И, едва ли не главное, крайне нервный, на грани какой-то патологии или фокуса, жест: с носа сорваны очки, они взлетают вверх, и, почти вывалившись из руки, с лету вновь садятся на горбинку носа – и жест этот, приковывая внимание, не отпускает глаза слушателей. Однако оратор быстро справляется с собой, очки уже не взлетают, а так как говорить он начинает дельные вещи, его слушают все с большей заинтересованностью…

– Что?.. – в глубоком изумлении пробормотал, наконец, Капурцев. – Лямик – народный депутат СССР? Да быть того не может! Однако… Однако же это он – именно он!

Дочка перевела взгляд на мачеху; та, враждебно и заинтересованно глядя на экран телевизора, молчала.