Какие в середине марта плывут облака – немногим выше деревенских домов и леса: неторопливо-пышные, густо-фиолетовые, тяжело насыщенные весенним влажным солнцем. И какое сладостно-волнующее, сияющее, но без холодной зимней гладкости, а впитывающее твой взгляд небо окружает их!

Ты смотришь на эти облака, и это небо, и в тебе растет, растет, сбрасывая все гнеты привычек, чувство великой тайны наступивших дней. А в то же время торопящееся вперед сердце предупреждает тебя о том, что эти дни пролетят мгновенно, и что ты, если желаешь что-то понять, изменить в себе, что-то найти в другом человеке – должен торопиться, спешить до страсти, до самозабвенья – и успеть, успеть, успеть!

Но где же тайна, которую ты ищешь? Гнездится ли еще в чьем-то чутком сердце, тоже ищущем счастья, но еще ничем не разбуженном, или же спешит уже тебе навстречу?

В любом случае: обостряй взгляд, распахивай створки души, не спи.

Наталья Ивановна увидела эти облака, и это небо, и душа ее встрепенулась и полетела куда-то. Она сидела у кровати мужа, которого только что выписала и привезла из больницы: у него два месяца назад налетевший мотоциклист сломал обе ноги и скрылся. Они с мужем ели щи из одной миски, стоявшей у кровати на табуретке – лучше сказать, хлебали, как в детстве. И это непонятно почему сблизило обоих, до жалобной щекотки в сердце, готовящемся заплакать.

А еще совсем недавно, до ног и мотоциклиста, Наталья Ивановна с трудом выносила мужа в доме вообще; не в силах быть рядом с ним в одной комнате, она под любым предлогом уходила – на кухню, к животине во двор, на улицу… Ей казалось, что даже и воздух от дыхания этого человека, с которым она жила тридцать пять лет, становится зловонным. Иван ее Пантелеич много и безобразно пил, подчас и дома не ночуя, бывал у нескольких, – она знала об этом, – довольно грязных по репутации и бытовой жизни бабенок. Лицо мужа стало пухло-сизым, неровно краснело от нескольких рюмок; подглазья набухали, и казалось, что вот-вот лопнут; глаза смотрели с привычной уклончивой и нелепой хитростью – от привычки скрывать каждый свой шаг он весь пропитался этой вызывавшей тошноту хитростью. Страшно сказать, но временами Наталья Ивановна подумывала: а не лучше ли было ему помереть, да и дело с концом. Ей представлялось, как земля, разложив его тело, превратит его тоже в землю, тем самым облагородив, уничтожив самые следы угнездившихся во всех клетках его плоти порока и нечистые хвори.

Так почему же теперь она то и дело заглядывала в комнату, где он лежал, заходила к нему то поправить подушку, то подоткнуть одеяло, приносила компоту, соку, и, стоя рядом, смотрела, как он пил, медленно двигая вверх-вниз кадык по морщинистой, пупырчатой шее? И не было ни тени брезгливости, физической неприязни, наоборот, что-то трогательное и давнее стискивало сердце, а по горлу проходила легкая судорога, как бывает, когда пытаешься и от самого себя поскорее скрыть свое волненье. Да вот и эта общая миска со щами, неторопливое мельканье деревянных ложек у глаз, как напоминанье давнего, молодого, казалось, уже навсегда растворившегося в прошлом.

Наталье Ивановне даже казалось, что у мужа стало потихоньку, день ото дня, меняться, приноравливаясь к ее новым ощущениям, и его лицо. Он ей не раз уже говорил, что хочет припомнить один их день. Но исчез день. А ведь случается, что и год есть такой, о котором ничего невозможно вспомнить… По лицу же Петра Наталья Ивановна видела, что ему почему-то очень важно напомнить ей именно тот самый день, который хотел оживить он. Петр отвык от связной речи в последние года: спотыканье и односложность в словах, а то и просто мычанье давно были его уделом. А тут старался изо всех сил:

– Ну… ты, это, вспоминай давай: только мы от матки моей отделились… Ну, огород… Пошли глядеть, как там: избу-то у Марфы Грачевой купили? А? Давай, говори дале: а я слушать буду… – в голосе тоненькая, еле уловимая, просипела почти мольба: все горловые связки Петра так прокоптились табаком и отвыкли от звуков, что совсем не желали его слушаться. А еще подумала Наталья Ивановна: да ведь он давным-давно и по имени-то не называл ее, все “ну” да “ты”. Сейчас глаза Петра совсем были не похожи на привычные: детская жалоба и обида на нее – или на себя вместе с ней?.. – вытеснили все остальное. Что бы ему такое сказать, чтобы утешить? И так ведь он совсем ослаб, тело вдавилось в постель, ночами стонет, уже не только ноги – все у него болит… А в больнице, сделав две неудачных операции и закончив третью с божьей помощью, тотчас отправили его домой: это теперь обычная история. И еще одна мысль невольно приходила Наталье Ивановне: уж не пришло ль его, Петра, время? Почему он сразу так поддался и боли, и постели – как будто только и ждал этого часа своего? Она не желала таких мыслей, но они не отпускали ее. И чтобы хоть как-то утешить его, неожиданно сказала:

– А помню я, Петя: это когда мы в ольшанник зашли да еще дроздов слушали? – видать, что-то все-таки осело в памяти, или само собою сказалось.

– Во-во! – вскричал он почти с восторгом, даже и приподнявшись на локте, – дроздов тогда на взгорье слетелось – не сосчитать… А у тебя зеленая косынка была, – вдруг совсем тихо добавил он.

А сам, всмотревшись в этот далекий-далекий день, видел куда больше, чем она: славную тихую розовость, которая влажно, с первовесенней нежностью, пропитала каждую веточку, каждую волокнистую прядь воздуха, плывущую над зачерневшей землей… Они были тогда такие молодые и веселые, и так откровенно жались друг к другу, каждую минуту открывая все новую прелесть близости, пришедшей к ним совсем недавно. Эта чудная розовость и сейчас пронзила его всего, и он, боясь всхлипнуть от слабости и памяти, умолк. А когда жена ушла, провалился в легкое, сладкое забытье, в котором была та роща с дроздами, молодая Наташа, и сам он, еще не подпорченный жизнью, не загнивший на корню, а крепкий, видный парень, с заветным желаньем быть хорошим мужем, а потом и надежным отцом, хозяином в их общем семейном доме. Какая-то сила потихоньку начала сжимать его со всех сторон, подбираясь к самой середке, и он с освобожденным чувством сбывающегося начал легко поддаваться ей, уже и догадываясь, что это за сила, и ничуть не боясь ее, а даже радуясь ее своевременному проявленью. Его лицо стало молодым и ясным. Что-то похожее на почти радость проступило в нем. И не была ли это мысль о том, что вот дал Бог случиться неизбежному дома, в кровати, на светлую голову, владея собою… И – очнувшись в розовой своей молодости. Таким, с ясным, молодым и довольным лицом, и застала его через час Наталья Ивановна, заглянув в комнату, где он лежал: она уловила нечто значительное и полное смысла в наступившей тишине.