<< Содержание
<< На страницу автора

Летние записи

Кишинев, 5 июня

Начавшаяся с Коктебеля переписка с Ирмой Головнёвой все развивается. На мое письмо она ответила щедро и искренно – так давно никто мне не писал, после Ив. Ив. лучших его дней. Кажется, и ей мои письма получать приятно и чем-то интересно.

Для меня главное – школьные воспоминания, которые через много лет связали меня с ней. И – ее ответный, еще не совсем ясный мне порыв. Возможно, намолчалась.

По школьной памяти – красивая, сероглазая широкоскулая девушка со сдержанно-уверенной улыбкой. Глядя прямо перед собой, идет по нашему коридору. Она всегда хорошо одевалась: вижу серую юбку и темную кофточку.

И – разные эпизоды: школьный вечер, когда она впервые обратилась ко мне; у кассы кинотеатра, на мосту через Селижаровку.

Больше всего и лучше – школьный коридор.

Все мысли – о новом романе.

Многое вижу.

Там будет детство у двух-трех героев; юность в Ленинграде. Будет Сибирь (раньше думал об отдельной повести – теперь вижу как часть романа). Будет санаторий в кавказских горах.

Москва. Оковецк. Кишинев. Главных героев – примерно шесть человек. Объем – листов 25, не меньше.

Слушал мелодии из «Истории любви» (американская пластинка). Шел дождь (и сейчас еще идет), дрожали перед самым окном листья, шумел летний вечер – и по душе ходили какие-то волны грусти, все смутно и неотчетливо, но связано с детством, движением жизни, с временем. И эта грусть внезапно и сильно потянула в действие, захотелось работы; убегает, убегает время. Задержать его! писать!

Все в Селижарове, все надежды, все мысли.

И воздуха вдохнуть хочу родного, постоять над Волгой, пройтись по берегу, дотронуться до берез.

8 июня 1975 г.

Впервые видел сегодня «Калину красную». Заметно – Шукшин уже там на пределе сил. Милый человек и родной, весь был в каторге нервов и работы; страшная худоба, некогда думать о теле. Думал о работе и душе – и погиб.

За окном в темноте лают две собаки; у одной лай легонький, невесомый почти, подначивающий, – плюгавая, видать, но бойкая собачонка; у другой нутряной, могучий, тяжелый – кажется, все вокруг сотрясается от ее лая. И обеим интересно лаять, интересно жить; это так чувствуется в каждой ноте!

18 июня

Опять были трудные дни. Только три дня легко и чисто. Надеюсь, так пойдет и дальше.

Сегодня днем так печально и так ясно увиделась лесная поляна у дер. Холм, мы с мамой – уже не раннее утро, темноватый лес прямо передо мной, выбоина с запашистой устоявшейся водой; коса в руках у мамы; ее лицо – грустно-усталое, но с этой обычной в ее покосные дни решимостью и твердостью: она собирала все силы.

Лесное солнце доходит только до середины поляны – в углах темно. И вся трава переходит из света в тень так заметно.

Вот еле слышно мама запевает – мягко, легко… – и тут же останавливается. Коса чисто, нежно звенит, ложится первый вал…

Все рядом, дышать этой поляной можно – и все ушло навсегда.

Не понять, не понять –  никогда.

Как стыдно за многое написанное – и едва ли не больше всего из-за мелких фактических разных неточностей. Это отвратительно. Проверять каждую мелочь.

Все главное – впереди. Все вижу, осязаю. За работу!

22 июня 1975 г.

Тридцать четыре года назад – репродуктор на столе, запах палисада в открытые окна, все разговоры вокруг – война, война… Тогда это было только слово. Через три месяца она пришла – в дороге.

Сколько бы о главном не писал – Красном Городке, время перед войной, – первых два-три года перед войной, – два старших класса, институт – всего исчерпать невозможно; даже то, о чем написано – уже видится не так.

Неисчерпаема жизнь – даже одна.

О Ленинграде – думается во многом не так,  как прежде. Уже нет желания многое повторить – пришло, наконец, грустное сознание невозможности. А еще совсем недавно думал: стоит только захотеть – и все, все может вернуться. И это было вполне серьезно – такое чувство.

Так часто бывает у меня: даже то, что было тридцать лет назад, вдруг кажется возможным вернуть. В работе это часто очень мешает – нужно какое-то отдаление от того, о чем пишешь. Мне это чувство удаленности дается с огромным трудом – все как будто вот только что происходит.

Очень часто вспоминаю избу в Ананьине – ручные пулеметы, винтовки, спящих бойцов, лица их и бабушки Оли, нашей хозяйки… Мне кажется, эти дни определили мою жизнь – в главном.

29 июня

Вокруг нашего дома и рядом – бушует зелень. Привык к ней и не замечал – а тут остановился и почувствовал эту южную силу и яркость так остро, как никогда раньше.

Растер в ладони мелкий цветок – и запахло зноем, летом и почему-то детством, Красным Городком.

Был на Бассейне, купался. Голые тела; некоторые вовсе открыты и как бы не замечают уже этого сами. Как мало совершенных тел – одно на тысячу. Когда вдруг появляется среди обнаженных девушка в платье, да хорошенькая – все смотрят только на нее. Говорят, такая же реакция у дикарей.

Иметь дом хороший в Селижарове, сад вокруг, писать и растить деревья, часто бывать в лесу, на реках и озерах… Но можно продолжать в то же время писать и здесь – полгода там, полгода здесь, в Кишиневе.

Покой, размеренность нужны для работы. Нельзя ни писать, ни издавать наспех.

6 июля 1975 г.

Запах лета – а сейчас я живу этим запахом, сижу у окна и пишу – всегда напоминает мне давнее летнее утро в Селижарове. Кажется, это было летом 48 года, начало июля… Вспомнил определенно – лето 49 года – в этот день мы все, мама, папа и Сережа – ходили обкладывать дерном могилу тети Оли.

Двое невысоких женщин, явно интеллигенток, с серенькими усталыми лицами говорят в троллейбусе о напившихся мужьях. Много всепрощения и какого-то странного понимания. Одна поднимает голову – увидел глаза: синие, нежные, умные. Сразу все серенькое лицо они осветили, сделали его красивым.

Стоявшая в детстве на полке в кухне ребристая бутылка с пугавшей жидкостью – уксусная эссенция.

10 июля

Два ведра привезенной мамой из Ранцева смородины: ведро красной и ведро черной (лето 40 г.; мама была беременна). Мне нравилась красная.

Сегодня подумал: начну новый роман с детства, с парикмахерской: как носила мои кудри в кармане своего халата одна маленькая парикмахерша (теперь она старуха).

Весь в новом романе: все мысли, вся душа.

Вспомнился Каргополь: как поднялся я на маленьком самолетике над кладбищем и почувствовал связь свою с городком этим, с могилами, с ушедшей жизнью. Уже три года!

Странно слышать – «…устал, долго сидел за столом…» После работы за столом я чувствую себя отдохнувшим, помолодевшим, полным сил и радости. Стыдно перед домашними.

Помню начало сентября 55 года, иду вдоль бокового фасада нашего института по направлению к Неве. И вдруг уверенная мысль: я буду писателем. Верю. Знаю.

14 июля

Для повести о детстве: морс после войны в бане (сколько с ним связано!). Морс был холодный, нежно-кислый, острый и сильный дух клюквы.

Красные спички в маленьких коробках.

Картошка (мелочь, остатки)  – на прутьях через реку (Женя и Веня Мозгалины). Махорка для Жени и Вени.

Конфеты с начинкой из варенья (первые дни войны).

Банка абрикосового компота в магазине на лесозаводе. Брошь с грибками для тети Оли (там же). Запахи.

Гостинцы бабушки: июль 40-го.

Бочонок с рыжиками из Каргополя. Рассказ отца (сказка) о мышином царстве в старой ели.

Зеленая пушка; сухой горох. Вечером на огороде.

Ночлег в Черной Грязи (первая в жизни ночь не дома).

Первые мои любови: Аня Барсукова в Кр. Гор. Мне – 6 лет, ей – семнадцать.

Затем – Нина Кузнецова (Кр. Гор.). 9 лет – 11(или ей было 12? – пожалуй).

Люба Русакова – 12 – 12.

Валя Садова – 15 – 15.

И далее – уже все взрослое.

20 июля

Если в твоей жизни художника не хватает чего-то, не хватает того, что нужно и важно – ты ведь владеешь запасами неограниченной жизни людей, которые вокруг тебя – людей, которые живут одновременно с тобой и во многом лучше, чем ты; их жизнь, если ты ее понимаешь и знаешь – это и твоя жизнь художника. Ты должен вобрать в себя сотни и тысячи жизней – и тогда только можешь что-то сделать.

<< Содержание
<< На страницу автора