<< Содержание
<< На страницу автора

Снова дома

12 июня 1986 г., 7.50 утра

В Москве решил не оставаться, поехал в Селижарово, хотя номер уже был заказан в гостинице.

И вот – дома. Даже и не верится еще: свой берег, свой дом, все окружает родное.

В домике – относительный порядок, это тоже радует. Приятно, что не нужно опять обживать заново, как зимой.

Значит, уже я за своим столом – как в декабре, ноябре… С завтрашнего дня начинаю работу (часа три, 9-12, больше вряд ли получится). В семь – бегал, зарядка.

Никогда не ощущал такой сладкой свежести, как после умывания до пояса на огороде: вчера повесил умывальник там. Почему не сделали мы с Сережей этого раньше?.. Сегодня буду спать на раскладушке под черемухой.

Был на кладбище у своих. Многое как-то понял по-новому, более остро, чутко, всей сутью своей.

Здесь столько преимуществ для жизни и работы, что я даже теряюсь.

Для будущих книг («40-е-80-е…»): некоторые дома, которые с детства казались таинственными; за ними в низинке старые березы и ветлы, ручей, дрова под навесом, баньки, этот мрак, густота темной травы, спуски, пруд подальше, тропинка из огорода в огород, сарай, столик у забора… Вся эта несколько сумеречная жизнь.

Звонил Аркаше Савину – вечером схожу к нему.

Оглянулся – береза наша, палисад, Волга! – как будто никогда и не уезжал никуда, вечно жил здесь, дома, и как будто и домов-то никаких не было у меня других.

Нужно иметь «сердечный задел» на случай всяких срывов нервных и т. д., чтобы этот запас перекрывал нечаянный перерасход сил.

Мне хочется (в «40-х…») глубоко сказать об ощущении «выделенности» этого полупридуманного, но имеющего все черты реальности мира: Князевы… Пименовы и т. д. Оживить и овеществить, подать живым читателю. 

13 июня 1986 г., 8 ч.15 мин. утра

Утренняя пробежка по самому берегу, над Волгой; зарядка. Сходил затем на родник за водой. Светлое теплое утро.

Вечером – у Арк. Савина; пили чай и говорили. Муж его старшей дочери, быстро идущий по комсом. линии, становится похож на всех функционеров, стандартно-усредненных. И вид, и жесты, манеры, глаза, речь… Прямо оторопь берет.

Утром и весь день – уборка кладовой, чердака; упорнейшая и какая-то ощутимо приятная работа – чистка. В старом нашем сундуке нашел патефон и неск. пластинок. Вышел на огород, попробовал завести, поставил пластинку с Майей Кристаллинской (конец 50-х годов; в сундуке патефон, никем не потревоженный, пролежал ровно 25 лет!). И вдруг пластинка запела и вернулся воздух тех дней, разогретый слияньем со всем родным – дом, огород, семья наша, так дружно радовавшаяся когда-то этой покупке. Да и эти песни, донесшие сейчас тревожную и сладкую грусть издалека. Я и дышать перестал, слушая эти пластинки.

Немного послушал вечером С. Залыгина – телевизор. Так он суетно и как-то узко-неумело говорил: выключил.

В эти годы в Селижарове я не ходил «по друзьям», как говорила мама, потом Сережа, не читал запойно целыми днями – вообще почти не читал, а все что-то делал: чистил, стирал, убирал двор… И сейчас так же.

Котам тоже приятно, что пустовавший дом ожил: останавливаются, заглядывают во двор, глаза внимательные, хочется сказать – обрадовались: люди появились! И Барсик Сережин прибегал, долго ходил вокруг, но во двор зайти не решился. Живет у Никитича.

Завтра берусь за роман. Страшно: как-то пойдет?..

Вдруг у знакомого мужика-начальника «поперло», говорит В. Н., лицо – от «доброй» жизни (сыто-начальственной) стало распирать, оно почти уже лопается – то здесь «прет», то там.

А глаза посвежели, полиловели – довольно как-то весь просветлел.

Сознание собственной исключительности во всем.

Навсегда исчезла (навсегда ли?) худоба, неуверенность.

14 июня 1986 г., утро

Сергей Семеныч Макаров, с которым связаны многие воспоминания детства (покосы за Коптевом, в Холме, его вечная фигура на улицах Селижарова, опрятный костюм, строгая сдержанность лица, выбритый всегда) рассказывал о своей деревенской округе.

Родился в Захарятах (недалеко от Холма). Там же Фальково, Крутец (немцы сожгли) и т. д.

О хуторах:

– Идешь – один хутор, спустился в долинку – другой… Везде хутор за хутором.

О стремленьи хуторян «стать людьми» – заводить породистых коров, выписывали хороших лошадей; детей стали отдавать в школы.

15 км – в школу в Дубровки из Захарят.

Об укладе жизни тех лет: много подробностей. Схожу к нему на днях, затем, возможно, запишу.

–        Это не человек, а ушат с дерьмом, – о сослуживце С.М.

Утром сегодня – сильная гроза, дождь.

Купался – плыл по Волге: ласкающая тело, чуткая вечерняя вода.

Заглянул к О.Б. Их родственница городская, из Москвы, напилась (одна выпила бутылку водки), гнусные вещи кричала, стала вполне сумасшедшей, омерзительной. Если бы кто всмотрелся в такого человека в подобные минуты да на трезвую голову – навеки зарекся бы пить.

Чудовище вонючее – и ничего уже человеческого.

А еще вчера днем был у них же – работала, стирала, убирала – и была не просто нормальным, а хорошим человеком. Жуткое превращение.

Повар-женщина, обслуживавшая команду землечерпалки (в 10 человек), и ее приключения: рассказ Веры С.

15 июня, утро

Возьму с собой термос с чаем и пойду через часок на Песочню, туда, где мы с Сережей каждое лето устраивали рыбалку и уху: вблизи Островков.

Страничка из романа Гр. Коновалова попалась из растрепанной книжки «Москвы». Какой убогий, искусственно рожденный кусок прозы!

Никогда и ничего вымученного – все должно исходить из души естественно, «выливаться», наливаться жизнью.

Все-таки лучшие писатели мира – Сервантес, Диккенс, Достоевский, Гашек – «Швейк» его.

А.Б. шкуру своей собаки, что много лет жила в семье  – постелил теперь на полу. Что-то невозможное в этом!

Ровный, ласкающий не только слух, но и всю твою суть, до глубины души – шум сосен. Ходил до Конопода, затем долго по лесу.

Особое состояние умиротворенности и ясности. Как будто жизнь – вся начинается заново, с чистой, много обещающей  страницы. Хочется быть великодушным, насквозь здоровым человеком: да ведь это уходит! – вот беда.

Берег, прогулка с Колей Рыбаковым, товарищем детства. Посидели над устьем Песочни: там купались когда-то вместе, зимой на коньках, лыжах.

Хорошее утро; добрый разговор – об улице; озере Волго и рыбалке там; вообще «о жизни».

Домик в одно окно на противоположном берегу Селижаровки, памятный много лет; что за ним? кто в нем? – ответы не нужны, они лишь потревожили бы тайну (Наденька Князева).

Улицы «первых людей» поселка – после войны: Школьная, Комсомольская. Дома их, быт и проч.

«Приключения на волжском пароходе» Ал. Толстого: мало кто дал такую картину жизни тех лет, как он в этой «случайной» повести.

17 июня, утро

Поставил табуретку в уголок – и смотрел телевизор, сидя на возвышении: тихо, один, за окном летний день (воскресенье); спокойное, ясное одиночество.

Никитич:

– Мне каждый мой кот обходится в полтинник в день (у него – три кота).

Сережин Барсик, стоит мне придти, смотрит уже только на меня – куда я, туда его глаза. Наверное, мой голос напоминает ему Сережу.

Собака Коли Рыбакова – старый Дружок – все понимает, как человек.

Бежит впереди меня. Я ему говорю: «Чего спешишь-то? Подожди меня, пойдем рядком». Оглянулся, остановился, дождался меня – и пошли дальше рядом.

Коля косил сено. Две копешки. Дружок сел на чужую – соседскую. Коля ему: «Ты зачем на чужую уселся? Иди на свою». Перешел и сел.

В Селижарове жизнь у людей во многом случайная, нет направленности, выверенности. Особенно плохо с семейной жизнью: сходятся, расходятся, опять сходятся…

18 июня, вечер

Весь день, с утра до вечера – работа по дому и огороду (8 своих грядок картошки окопал).

Убирал в доме, в кладовой. Один небольшой перерыв для купанья – и совершенно восстановил силы, чудодейственно. Опять таскал мусор, выбрасывал целые залежи старья, скопившегося во всех углах.

И все это, почти все – следы нашей общей жизни: осколок старого зеркала, разбитая тарелка с таким знакомым узором, семейная перина, совершенно расползшаяся – все мы спали на ней до войны, в войну, позже… папино полупальто, сшитое из его английской зеленой шинели, в которой пришел с фронта – какое же, оказывается, тяжелое, а бедный папа проходил в нем всю жизнь.

Хороший рабочий день. Даже ради только этого дня нужно было приехать.

Сегодня, когда проснулся, сделал вдох – все тело откликнулось молодо, и я ощутил, что решительно здоров и полон сил.

Около 9-ти. Пишу у окна; пошел дождь, окно открыто, телевизор включен: музыка – с конкурса Чайковского.

Младшие братья, родившиеся в самый канун войны, и старшие – лет на пять повзрослее.

Младшие ниже ростом, слабее: голод войны  и дальше, послевоенное. Вообще трагедия этого поколения – младших.

Война – через здоровье и силы – ударила по ним, вот и по Сереже.

Безмерные возможности разума, жизни: маразм С.В., пьяного чудовища, а через день уже свет мысли, хорошее лицо…

Сторож получает в райкоме партии – 80 рублей, в райисполкоме – 70! Ну и дикарство.

В Панино мы – Галя Щеглова, Кира  Нагибина, я – ровно 33 года назад ехали так: Сухошины, Плоское, Измайлово, Починок, Панино. Дудино осталось слева.

Мать Гали Щегловой, Анна Степановна и отец – Иван Степанович, принимали радушно, добро. Пьяный майор в белой рубашке, который все лез к Гале целоваться и упал – летчик Иван Сергеевич Иванов.

Дождь перестал; тихий, ровный свет. Очень тянет на улицу – но и музыку слушать хочется.

19 июня, день

Дядя Саша, сосед, с забинтованной головой, повязка спускается из-под шляпы. Лицо страдающее и детское, походка расслабленная.

–        Что, дядя Саша?

– Да, Андреич, в яму упал, голову разбил – зашивали, вот, зашили…

–        Выпивши был?

–        Ну а как же (бодро)!

Походка Тамары М.: сохранила от юности – лениво-гибкая, «прокатывающая» перед глазами каждую часть тела.

Хочу взять в библиотеке «Клима Самгина» – читал весной 54 г.

Самгин показался тогда совершенно искусственной фигурой: в памяти же четко широчайший размах жизни русской, а ведь это очень важно.

20 июня, утро

После бега над Волгой – в тени берез, в пахучем утреннем тепле посидел на копешке сена в огороде, косил вчера Никитич.

Хитренько-испытующая улыбочка, каждая морщина, когда уговаривает, убеждает в чем-то сомнительном, сочится уклончивостью и хитростью – С. В.

Все умеет: повар, наладчица швейных машин, в войну – выпускала снаряды, была бригадиром…

Но какое чудовище, когда напьется. Вот что такое человек.

В. П. и ее муж были красивые, молодые, дружно жили. Всегда оба на велосипедах. Муж погиб – упал с велосипеда, сук дерева, лежавшего на земле, пробил печень – смерть; она стала быстро перестраиваться – любовники… Вино… Водку продает в ночное время и проч. Таковы люди.

20 июня 1986 г.

Послезавтра 45 лет началу войны. Я хорошо помню все.

Был вчера в своей школе. Директриса новая – нелепо деревенские манеры и голос. Такой в нашей школе не было еще.

Из разговора ее по телефону:

– Дружок-сапожок, как дела-то?.. Он у тебя что – слинял? Куды там! Он только рот горазд разевать да улыбаться!.. – о муже. – Ни в рот, ни за́ рот! Никуды не пойду, вот что! – Ну и дела! – это после нашего Петушкова и других высокой интеллигентности, образованности директоров.

22 июня 1986 г., утро

На этот же самом месте стоял наш дом до войны, и примерно там же, где я сижу сейчас – был у нас стол, на нем – за несколько дней до этого приобретенный светленький репродуктор, большая радость для всех, и вот мы сидели и слушали передачи о начале войны.

И сегодня, через 45 лет, тоже воскресенье.

И берег тот же зеленый, и Волга.

Неужели природа ничего не чувствует, не ощущает? Только не в нашем веке. И природа не могла остаться безразличной к исчезновению миллионов людей: это сказалось на всем, на жизни одушевленной и неодушевленной.

Что было бы, если бы люди могли догадаться о будущих бедах и ужасах!

Суждено было нам родиться и жить в величайшее и самое трагическое время.

Передают 7-ю симфонию Шостаковича.

Володя Г. стал очень слаб и хил: видимо, где-то выпил вчера, шел колесом – от одного бока улицы к другому его бросало. А заговорил с ним, – отвечает здраво, памятливо: мозг работает, ноги обессилены.

Искать жанр: глубину. Сейчас многое серо, никому не нужно – долой это! Что-то решительное должно произойти в искусстве прозы: не роман, не повесть, но что же?

26 июня 1986 г., утро

Ну вот и свершилось: побывал в Красном Городке, над Цной.

От Могилевки и до Красного Городка – пешком, как сошел с автобуса, хотя то и дело попутные машины.

Сердце все время дрожало, от самой Могилевки.

Все, что было здесь во время войны – было новое, свежее: сама Могилевка, Печниково… Постоял напротив кладбища, где похоронен Колька Стражников, вспомнил его белозубую улыбку – больше такой ни у кого не было. Но главное – та же дорога, небо, тень большого леса, возникавшего, надвигавшегося словно бы издали – красногородского леса. Размах бывшего аэродромного поля у Могилевки – контуры уцелели, прорисовалось из прошлого.

Еваново. Пожарная каланча потеряла все краски, дерево высохло так, что кажется пустотелым. Присел у одного дома, приблизительно там, где жили бабушка Поля и Иван Максимыч. Куда же исчез их дом? Старая женщина говорит:

– Да это и есть их дом, милый ты мой: передок только новые хозяева снесли. «Передок» – это было крыльцо под навесом с дутыми резными, ярко раскрашенными столбами: дом сразу потерял вид. Зашел в дом: разрешила хозяйка. Внутри все изменилось, но окна те же, и вдруг выступило все старое, слепился образ старого дома.

Деревня, Еваново, почти та же, а вот Крутое за ней исчезло: полуразвалившийся дом да сарай у леса.

Ну, а дальше – Цна; узкая, дремучая, черная: потаенность. Десятки раз бывал проделан этот путь в детстве с мамой и с приятелями – Колькой Федоровым, Колькой Дигуленковым.

Узнал поворот дороги, где прощались с отцом, когда он уходил на фронт. Посидел над Цной.

Кр. Городок. Все другое – лишь школа наша уцелела, теперь сельсовет там; да пекарня, дом Семеновых.

У Нади Барсуковой – сестры лучшего друга детства Ленки; ее муж – Ваня Глухой (Ив. Осипыч Иванов) – все тот же, этот наивно-наставнический тон, взгляд и проч. Лишь постарел, согнулся, выгнулась горбом спина. «У его матки так же было в старости» – говорит Надя.

Надя вышла за него в 47-м. Она была красива, озорна, юна, помню от ее 15 до 18 лет: певунья, плясунья, ребята-лесорубы бегали за ней азартно. Сейчас: невысокая толстушка с маленькими хитроватыми глазами, которые живут лишь сиюминутной жизнью.

Но беззаветно бросилась в воспоминания. Приняла добро, оставила ночевать, сидели до 2-х ночи, а утром пошли к т. Насте Барбиной. Домик ее уцелел: здесь летом с ее сыном Борисом играли на чердаке. Долгий разговор втроем. И водочки выпили.

«Женские» воспоминания: любовные истории. Помещали в дома офицеров – с женщинами, детьми; от этого быстро пошли аборты, животы, новые ребятишки... Родила и т. Настя уже после нашего отъезда, осенью 45 г.; от командира батальона. Дочь Люба. Встреч с комбатом после его отъезда больше не было.

О женщинах Ашкляя (звали его Павел Егорыч). «Грязный был мужик, остальные-то ничего…» Одна его баба – «пестрожопая» – прозвище у лесорубов. Называли все имена, фамилии. Оказалось, у нашей доброй знакомой М. А., были три любовника.

Это была красавица и умница. Сколько я перечитал книг у нее!

Надя – почтальон, курьер, уборщица и т. д.: четыре или пять должностей. Получала 350 рублей; оказалось же, что должна была  – 1015: остальное, подделывая ее подпись, получал ее начальник С., живший в Есеновичах.

О жизни таких начальников: дома, еда, любовницы, водка, круговая порука и т. д.

От дома Барсуковых уцелел лишь фундамент. Прошли с Надей тропкой, которой мы с Ленкой бегали от нас к Б. и обратно каждый день.

Наш домик крохотный цел. Снял шапку, постоял. Там краткое время нас было пятеро, потом – четверо. И вот стоял уже я один.

За Кр. Городком простился с Цной, поднялся на взгорье, поел земляники – точно такой, как в далекие времена. И – остановил лесовоз.

Две кружки молока от коров Нади (в прошлом году были три, нынче – две): точно такое, как от нашей Суботки в войну: воздушное, легкое, пенится от своей сладостной воздушности, ласкает горло. Дух дремучих красногородских трав.

27 июня, день (11 час.)

Рассказ Нади о двух мужьях Ленки. Ее бегство от второго мужа к первому (очень похоже на Ленку).

Постепенно у меня опять образ старого Красного Городка вытесняет тот, что увидел сейчас – и рад этому.

28 июня, вечер

Позавчера днем – ближе к вечеру – прилег под яблоней с газетой. Вдруг что-то прилило к голове, показалось – конец, все закружилось, и последними – как думал – словами были сами собой произнесенные: «О Боже!» Это, видимо, призыв человека к чему-то высшему в себе, в людях, в мире.

К вечеру, когда делал столик под яблоней на огороде, возился – пилил, копал, прибивал, вдохнул воздуха глубоко, задержал дыхание: жив-здоров.

И вчера, и сегодня на огороде возился.

Вот и столик под яблоней, на том же месте, что до войны. Необыкновенное чувство продолжения жизни.

Одиноко пил чай за этим столом, не было тоски, но странный грустный подъем.

Много необыкновенно сильного, вечного в Диккенсе – и нелепое, смешное, тут же – жалкое, вымученное, выдуманное.

29 июня, день

Какая у меня сейчас жизнь полная: сплошное действие: пусть мелочь, кажется – обрезаю сломанную вихрем рябину, ставлю садовый столик под яблонями и скамью, убираю двор, копаюсь на кухне, варю обед, хожу за водой, стираю…. Но все это делаю сам, по доброй воле.

А ведь еще одновременно – думаю над будущим романом, он постоянно вызревает во мне.

Сам, все сам – т. е. обслуживаю свою жизнь своими руками полностью – вот что сейчас у меня главное.

30 июня, вечер

Как все меняется в летние дни: вчера дождь, с утра дождь, а шел со свежими газетами – и вдруг над головой мгновенно раздвинулись тучи, ударило солнце, хлынуло тепло, а спустя десять минут уже стало жарко. Сильное, какое-то счастливое ощущение могущества летней природы.

Долой хмурость в людях – при этом подумал: ведь у нас есть жизнь, природа. Модная нынче хмурость, некая сверхсдержанность, наигранная – или чрезвычайными усилиями выработанная, почти естественная уже для некоторых, мне всегда были неприятны. Человек должен быть открыт, мысль и язык даны ему, чтобы говорить, а не молчать; лицо улыбающееся и светлое – делает больше, чем сверхусилия хмурых.

Вот Пушкин – говорлив, общителен, улыбчив, подчас бурно веселый.

С большими усилиями – уборка чердака: много старой неплохо сохранившейся обуви и проч.: все с чисто деревенской бережливостью складывалось впрок – а вдруг пригодится…

В результате много всего лет за 30 накопившегося – зарыл, но немало всего и сохранил! – рука не поднялась зарывать. Кое-что еще раньше раздал, нужно это еще продолжить.

Мамины старые туфли, когда-то модные – вижу ее в них, праздничную, молодую.

Мои чешские туфли, в которых был на выпускном вечере в   57 году – тогда и купил – широкие, длинные, тяжелые… Года три ходил в них.

Сережины бесчисленные сапоги – кирзовые, выходные, рыбацко-охотничьи…

Нашелся папин портфель 30-х годов! – тот самый, памятный, он с нами был и в Красном Городке – из мягкой коричневой кожи, с многочисленными замками. Как торжественно папа иной раз носил его! Видимо, он был куплен еще до моего рождения.

Бутылка из-под уксусной эссенции, та самая, ребристая, что знал много лет, помню лет с 2-х.

Флакон из-под чернил, который папа привез мне из Германии в 45! – синие чернила.

Вычистил чердак.

Прощайте, старые добрые вещи, служившие семье всю ее жизнь.

1 июля, утро

В магазине некий медлительно-важный, с кичливо-сонным лицом пенсионер (с нашей улицы, дачник, живет у т. Тамары К.) подходит без очереди за хлебом. Продавщица спрашивает книжку, – лишь после этого что-то протягивает ей. Что-то неприятное не в сути даже, а в повадках этих людей, сердито-спесивой самоуверенности. И тут же тычется, смущаясь, что-то приговаривая, перекрикиваясь со знакомыми в очереди – наш селижаровский пенсионер: «А вот моя книжечка!..» – Н. П-ч.

Насколько милее, приятнее…

Сны сегодняшние: удивительные своей ясной внятностью.

Лева: синий-синий, глубинный свет глаз, лет 17-ти; так видится открытая, умная, честная душа.

Вспомнилось, как он долго спит – студентом, первый день на каникулах – я бужу; встает, говорит: «А я еще перед завтраком почитаю…» Где-то лет 20-ти.

О Диккенсе: великая удача второстепенных персонажей – и такая откровенная слабость, малокровность главных! Но тут попытка одушевления своего сокровенного, а это всегда неимоверно трудно.

Насколько обыкновенная жизнь шире искусства, и как часто человек открывается в ней самым неожиданным образом: он и плох – и вдруг удивительно хорош, лучше самого лучшего…             В.К., А.П. и др.

Позавчерашний вечер: ливень, гроза. Сидел, прислонившись к стене, и тут сильнейший гром: домик затрясся, и я вместе с ним, молния пролетела рядом. Ни малейшего страха – я никогда не боялся грозы.

Прекрасная смерть, если что: удар молнии, «чисто небесная», как высший миг.

На ковер наш не устаю смотреть и утром, и днем, и вечером: его узоры, переливы, рисунок, контуры, когда играют тени… Все детство, вся жизнь с ним, с первых сознательных дней его узоры перед глазами.

Купался позавчера вечером после долгой уборки – чтобы смыть пыль и грязь – в дождливый и прохладный вечер, намылившись. И ничего, «ни простудинки», как говорила мама. Лишь необыкновенно бодрое чувство.

Сейчас у меня открыто окно, опять играют тени, что-то очень давнее проступает из детства, года из 47-48, связанное с таким же днем. Вот-вот вспомню…

Следы «ямы» – уборной, куда бегали девушки, срезавшие берега в июле 41 г. Мы, ребятня, подсматривали: от 6 до 12 лет. Девушки, вконец уставшие от адской работы, совсем перестали стесняться: при нас, в двух шагах, задирали юбки… И нам сразу стало неинтересно.

Ходил по ул. Победы, стадиону и всем прилегающим к нему улицам. Наткнулся на дом, где жил 32 года назад И. И. Смирнов. Многое вспомнил добро, но невольная мысль: зачем он всегда устраивал с нами такие большие выпивки? В 53 г. сильнейше напился Г-в – ему было 17 лет, мне 18-ть, остальным так же примерно. В 54-м – этот «большой прием» у себя на квартире по ул. Победы, и М. бедный едва не умер, так был пьян. «Ну, давайте… Ничего…» – Ив. Ив. А мы-то радовались: с лучшим учителем! Неужели он не понимал, что тут есть свои опасности? Не думал об этом? Может быть… А в 71 г. сказал мне: «Г-в, вероятнее всего, станет натуральным алкоголиком: очень жадно пьет и много».

Спросил у старухи с испитым желтым лицом, сидевшей на чурбане у своего дома: где жили Солдатенковы? Ответила сразу: «А вон третий домик, за двумя-то голубыми»… Значит, сюда и провожал свою одноклассницу Фаю Сережа.

2 июля, поздний вечер

Двенадцатый час – еще совсем светло: почти день.

Женя Мозгалин с великим удовольствием и удовлетворением вживается в свою вольную и здоровую жизнь холостяка – на старости лет: остался один. Дома у них всегда был беспорядок – теперь чистейше.

У Барсика, Сережиного кота, гостившего у меня вчера, захрипел от потрясенья голос: убежал с лихорадочной поспешностью: обратно к Никитичу: отвык от дома, и Сережи нет.

3 июля, утро

Надя Барсукова сказала мне в Кр. Гор.: «У тебя хорошее здоровое лицо». Это было приятно слышать. Вот Надю я не видел – и Ленку! –41 год, уже чуть больше.

Вечер (8. 30). Только что вернулся из долгого пешего путешествия: Шихино, Филиппово, Панино, Валушино…

Давно не был в лесу за Шихином. Дождь теплый; лес сосновый; одиночество отрадное, долгое.

Нежный, тихий вечер. Какая приятная усталость – весь день что-то делал, шевелился, а потом 15 км движения. Мускулы ломит  – приятно; скорее не приятно, а грубо-ощутимо. Это вызывает физическую радость.

5 июля, поздний вечер

Никитич о буфете в Клубе послевоенном (я это тоже помню):

– Тогда еще коврижки в буфете продавали, пастилу розовую.

Парфеныч:

– Это та самая, беспятая… – мне тихо о проходящей женщине. – У ее присказка одна была: «Их ты, окаянный!» – и все тут, другой ругани не знала.

О смерти жены Перепелкина: «На праздничном поле замерзла», – где, т.е., днем праздник был.

«Английские штаны», «испанские штиблеты», д. Саша о своей одежде.

Сто подвод скапливалось на бейшлоте в прошлые года – узкий мост, не отвернуть; густой лес до Климовы.

– Они гордые, мандрусяты, я их не терплю, – Парфеныч о своей родне.

О Мосягиных он же:

– Сестры-то красавицы… Валерия – та загляденье была. Рамы ей делал.

О дочках Ольги И.:

– Дед, Петр Павлович, у них из Юшина родом (муж Ольги И.). – Девки уродились красивые, хитрые, корыстные.

Ездил вечером на велосипеде за Черную Грязь.

Душный запах высокой лесной травы.

Вдоль огородов за Черной Грязью; копны сена, стога.

8 июля, день

А. И., эта селижаровская «вечная невеста», еще и в 70-т лет кокетлива. Почему я с ней с давних пор на «ты» – много лет? Ведь и учительницей была. Видимо, оттого, что родственница по деду, знаю с детства, дружила с мамой.

Утреннее купанье, смывшее всю вялость: плавал бодро, быстро.

Стасик, женившийся 4 года назад – впервые в жизни:

– Я ведь богатый, отец деньги оставил, тетка…. Вот и женился, Генюшка… Надо. – Он 31 года рождения, в школьные годы мы любили поговорить с ним.

Лег сразу после обеда на диван, у открытого окна, задремал; очнулся – сильный дождь. Смотрел в окно в туманную полуявь. Постепенно начало синеть хмурое небо, душа отзывалась на все.

Дети продавцов: сытая самоуверенность с детства, некая выделенность особой ухоженности (В. М., Н. Г. и др.). И сейчас так же.

вечер

А-р Павл. Мясников,– в последние годы мы с ним любим поговорить и вообще сблизились:

– Глаза что-то постерлись – видеть плохо стал… машину хотел взять, разрешение есть, не дали: спотыкаются глаза.

Та дорога, где с подружкой детства шли лесом в такой же день 38 лет назад. Она вдруг стала смешно материться (мне – 12, ей – 11), раньше и не слышал от нее, а тут стала выкладывать все, что знала о «взрослой жизни».

Наш диалог. Она:

– Покажи!

Я ошарашен и медлю.

–        Покажи сначала ты…

–        Тогда давай сразу вместе!

Но – сразу вместе что-то не получилось. Так и шли, ели землянику, говорили… то самое место – справа лес, слева – за кустами внизу – Песочня. Мы в своем послевоенном детстве быстро взрослели, многое знали – «еще из войны».

Сегодня я там же ел землянику.

9 июля, день

Льет дождь с утра. Я ремонтировал забор – доволен этим приятным занятием.

Нашел мамин зонтик – тот самый, с которым мы с ней ходили в Черную Грязь в 39 и 40-м году и который я сломал, упав на лесной тропинке.

«Война и мир» – величайшее в искусстве. «Крейцерова соната»: никогда не принимал, холод, отчуждение от этой повести.

Вялость и лень в любом деле противны. Энергия и настойчивость – устремленная воля – суть жизни.

Мои «40-е – 80-е» должны стать книгой неторопливой, зрелой, многоцветной. Листов примерно 60-70.

Трещетка деревянная Кольки Стражникова: очень вспомнилось, как он ее крутил, прямо пулеметные очереди: лето 43 года над Цной.

Разум и душа человеческие больше всего жаждут света: к этому должно быть все направлено, все усилия.

Писатель при всех остальных качествах должен быть человек не «скромный»: его общественная значимость должна быть раньше всего остального приметна (если речь идет о настоящем писателе).

Если крупный полит. деятель к тому же писатель, как Ленин, Черчилль – вот это действительно явление. А «голый» политик – почти ничто…. За которого все –  помощники.

После дождя: свет, сиянье свежей зелени… огород тоже весь светится… Окно открыто, и береза наша рассиялась.

10 июля, поздний вечер

Весь день дождь, но это не испортило мне настроения ничуть.

Сейчас только что с улицы (все еще светло). Дождь, ветер, но так играет темным блеском Волга, так шумят деревья берега, все это разноцветье почти ночное бесконечно трогает сердце. День весь в движении, в простой работе. В мыслях о жизни, судьбе, работе.

Сейчас сижу, поднял голову. Осмотрел комнату, все, что есть сейчас и что было всегда здесь – и такая жалость встряхнула всего: как почти нище, без малейших с нынешней точки зрения удобств прожили всю свою жизнь отец и мать, мы в детстве. И миллионы других людей, не ропща, не жалуясь.

Многие и многие и сейчас живут так, и здесь, и везде, где Россия. Походка, усталые, голубые с ушедшей в себя затаенной тоской глаза мастерового, проведшего трудный день, человека: Женя Фистюлев с нашей улицы.

11 июля, вечер (10.20)

Весь день дождь.

Был Никитич. Говорит о своей приятельнице:

– Она очень много ест: фанатичка. А женка нужна: доживать-то как-то надо?

Долгий рассказ Ник-ча  о его многочисленных родственниках: как они женились… Выходили замуж… Мужья, жены умирали, погибали, кто-то сходил с ума… Новые женитьбы, замужества… Затем уже по третьему кругу («Ну, летом у ней был Миша… От него ушла… мне предложила на себе жениться, да я не захотел  (сестра жены, Нины Павловны). Судьбы детей – тоже свадьбы, разводы и т. д.

Все просто – и сложно у обычных, самых обычных людей, желающих тепла, ласки, покоя… И так часто ничего не получающих, или совершенно запутывающих свои жизни безумной случайностью поступков.

Глаза женщины, П. С. У., любившей Сережу: мне показал ее Володя Г. Усталость, безответный вопрос, безысходность. Не она ли положила Сереже на могилу свежий венок? Сегодня был на кладбище – лежит, чисто омыт дождем, светился ярко.

Сегодня хорошо работал и вижу, что дело пойдет.

13 июля, вечер

Все реки наши взбухли после 5 дней непрерывных дождей, особенно – Песочня; долго стоял над ней – у пешеходного мостика и на нем.

Умер Коля Блинников; говорят о нем плохо, но я помню хорошее: 43 г., Красный Городок, бомбежка, он вставляет нам выбитую раму… Три дня назад обменялись с ним взглядом – он был совершенно высохший, шея согнута, взгляд из-под бровей – больная, но памятливая колючесть; поздоровались, прошли мимо друг друга… «Ребята, слушайте Зою Рождественскую!..» – лето 46 года, Коля включает радиолу у клуба – киномеханик: радиола только появилась, до этого – баяны, гармошка.

Его сестра Надя давала мне 2-й том «Монте Кристо»: весна   49 года.

Толя Петров, одноклассник, стал сторожем – и похож на типичного усатого старика-сторожа; долго сидел у него в сторожке на нефтеналивной базе. Он бывает теперь часто трезв и рассуждает очень здраво: раньше это редкость.

О пьющей сестре Вере (одеколон пьет, у него и стащила и проч.), о том, что жизнь стала «надувная» – т.е. много слов, мало дела и дела везде идут плохо: «Некачественное начальство»; люди «облиняли, истаскались».

Написать повесть «Поселок» – все, что здесь жизнь.

29 лет назад – возвращение в Селижарово из Ленинграда: конец студенчества. Попутчица – 19-летняя сестра Инны Гоповой, одноклассницы: пережидали вместе дождь в Осташкове, ходили… Лишь сегодня узнал – Тамара. С тех пор и не видел ее. Говорил с ее матерью, т. Катей, сидела на лавочке у родного крохотного домика; 76 лет. А муж умер в 47 году. Хорошо его помню: твердое рябое лицо, со спесью (директор чего-то…).

У меня в домике тепло – истопил плиту. Чисто, цветы на столе в памятных с детства вазах…. Почти ночная уже черемуха видна в окно: ветер раскачивает ветви.

Настроение ровное, но без подъема.

В поселке – призывы, плакаты, соц. обязательства, пафосные речи, громкие слова – вызывают у людей откровенную насмешку.

Судьбы начальников наших районных: Никифоров – спился; Тимофеев – умер молодым; Воронцов – снят и отправлен в партшколу. Чуев и Блохин – с повышением в Калинин.

20 июля, вечер

Каждый день – разоблачения фальшивых «героев»: н-к лодочной станции, объявивший себя «капитаном в отставке» (сидел в тюрьме во время войны). Зам. директора института – воришка, беспризорник, 2 года в колонии – объявил себя «защитником Севастополя», липовые ордена и медали. Борис Фед. Киктев, ректор пединститута – «бывший партизан», «раненый» и проч., документы на орден подал – оказался крымским татарином, выдавал себя за русского. Ранение – автокатастрофа. Инвалид, пенсия: скрывался во Владимире. Тоже – черты времени нашего, готовые сюжеты.

21 июля

Долгий разговор с Женей Колышевским, который жил в Ананьине в 41-м напротив нас: бедовый был парень в 12 лет.

О тамошних партизанах: «Только наших коров жрали да самогон пили». Баба Оля: шестеро детей; та, что к ней прибегала – Нина из Перова.

Председатель колхоза «Ананьино» – Проса Федотова. Председатель с/с – пьяница колоритный – А-р А-вич Веселов.

Дед Трубка, смутно помню его, сосед бабы Оли, у него мы слушали радио – наушники.

Пекарь, с большой бородавкой, добрая старуха – баба Нюра.

В пожар 48 года – Женя спас дом бабы Оли. Умерла она 87 лет, в 60-е годы.

О дезертирах – «хохлы в основном»: собирались в бане на огороде перед побегом; их проводник – Игнат (расстрелян).

продолжаю вечером

В деревне Гора (земская школа – 1900 г.). Разговор со старой учительницей Софьей Титовной.

До нее в школе работала Анна Никаноровна Варваркина. Она – с 52 г. по 73. Два года – вместе с дочерью. Верой Ивановной. В «земские» годы – 70 человек в классе было, один учитель и сторож с линейкой, который прохаживался тут же по классу – наказывая нерадивых.

Федор Вас. Васильев – муж С.Т., ветфельдшер – ушел от нее 76-летним стариком в Шуваево к своей первой любви, устроил свадьбу, невесте – 72 г., она была в цветах. И прожил с ней еще  8 лет (!).

23 июля, раннее утро

Рассказ Ж.К. – один из сплавщиков шел за бюллетенем, и, зная, что одна женщина-врач берет подношения, отрезал ей большой кусок белого солидола, похожего на сливочное масло (!).

Вчерашняя ночь; засыпал – вдруг какая-то музыка, светлая, поднимающая, с торжественным призывом внутри темы – проснулся: ничего нет, полная тишь.

В дер. Песочня; у церкви Ильи на Песочне. Уцелевшая роспись внутри: купель. Дед 79-летний, Иван Александрович Сабуров: вспомнил его лицо года из 59-го: почетный колхозник. Разговор долгий с ним о 30-х годах.

На песочинском кладбище: сосны, сухо, красиво, но все беспорядочно. Хотел поклониться Татьяне Егоровне, матери Юры Батасова, но не знал могилы: поклонился всему «Выжлятниковскому углу».

Деревня Косарово – слева от Дмитрова – там ночевал на сеновале летом 62 г. Как вкусно пахло сеном тогда!

В филистовский магазин зашел. Разговор там: жена директора совхоза сильно пила (толстуха лет 33-х), ее с полного согласия «похитили» трубачи (т. е. рабочие-трубоукладчики) на неделю.

Из церкви Ильи – из кирпича – хотели сделать паточный завод, взорвали. Инициатор – бывший, 30-х годов, председатель Уткин, жив-здоров. В результате ни церкви, ни завода.

Сколько неожиданных метких слов звучало сегодня! – большую часть забыл, настолько необычны, метки, записать сразу показалось неудобным. Надежда лишь на то, что они «выскочат» в нужную минуту.

Проснулся в половине пятого, но немного полежал еще, подумал, вспоминая вчерашний день и вечер. Затем пробежался над Волгой, своей привычной тропинкой.

В женщине мы ищем – и находим иногда, очень редко – средоточие высшей тайны жизни, когда душа получает облегчение на какое-то время. В этой тайне все просто – и все сокровенно.

27 июля, день

На раскладушке под яблоней, среди кустов, под ветерком, дующим, кажется, одновременно со всех сторон. Думал о повести «Заколдованный круг».

Встал сегодня, 28 июля, в 4.10. В начале пятого уже был на устье Песочни: давно думал об этом. Все оттенки утра, от темных густо коричневых облаков – до ярчайше-мелких около семи утра. На поднимавшееся солнце посмотрел в упор – оно не было однородным, можно было видеть, где  пестрело бушевавшее пламя сильнее, слабее… Переливалось, напрягалось в грозном буйстве многослойного огня.

Застывшие шапки белой пены на казавшейся неподвижной воде, очень темной, сонной;  распустившийся куст утонувшего, памятного с детства острова. Глубокие, все сильнее разгоравшиеся огненные точки в воде, они становились все ярче, увеличивались в размере, алели, сияли. Блеснула выскочившая из воды у мостков крупная рябина. Облака стали мельче, выше, полетели быстрее, вот начали таять… И выкатилось, почти внезапно, солнце. Скорее – выскочило.

Мне кажется, я верно писал об этом – о таком же утре: Коля Рыбаков и я утром 47 года. Здесь же, в устье Песочни.

 << Содержание
<< На страницу автора