<< Содержание
<< На страницу автора

Тверская осень

15 сентября 1990 г.

…Все-таки многолетняя привычка к подневным записям побеждает все мои сомненья в их пользе – время, множество уже накопившихся тетрадей, к которым не хочется добавлять новые и    т.д. Ладно, что ж делать – привычка свыше нам дана и проч.

…Начал повесть «Неделя в Смольках» – хочу дать в ней множество впечатлений, наблюдений Пятого лета в Селижарове; искал лишь сюжетный ход, и невольно думалось о священнике, с которым говорил в поезде прошлым летом, с его трагическим лицом и честными глазами; тут же – впечатления голенковские, владимирские, Котицы… И все-таки это было как-то неопределенно. И вдруг это сообщение об убийстве протоиерея Меня: мой священник из поезда вполне мог бы оказаться на его месте. Ну вот и попробую.

Утром прошелся над Волгой старой набережной, привычным с 87-го года (мая) маршрутом. Затем сидел в тихом уголке Городского Сада, читал и делал кое-какие записи. Одиночество здесь мне отрадно.

Очень сильное впечатление – Бакунинский зал литературного музея.

Станкевич и Любовь А-на Бакунина, ее прекрасный портрет, ранняя смерть – 27 лет. Слова Станкевича о Премухине и его атмосфере; Белинский необыкновенно естественно, с интонацией одушевленной и простой искренности – о сестрах Бакуниных; Тургенев и Татьяна, все Премухинское и Бакунинское для него.

Портрет старого М.А. Б-на:  тяжелые, больные, неопределенно страдающие глаза.

Съездить в Премухино: постоять, посмотреть, подышать.

Я теперь не люблю «памятных» мест, они меня отталкивают: но это нужно, столько там было благородного (от отца М.А. и женщин – сестер) и чисто русского – простого, т. е. отнюдь не исключительного, а обыкновенного, семейного, доброго, и такого редкого в своей обыкновенности, притягивающего.

В залах музея Салтыкова-Щедрина – портреты его отца и матери: широкое, хмуро-властное и спокойное, обыкновенное лицо матери, а рядом отец с его птичьим, несколько ущербным лицом, узкомыслящего, одинокого, со сжатыми чувствами и неуверенными душевными движениями человека.                                                                                                                          

В лице Щедрина – черты матери и отца соединились очень характерно, и ущербность (видимая) отца, и хмурая значительность матери очень наглядны.

Отрывки хроники Ленина: лицо – просто лицо мертвеца, умершего человека, «отдыхающего» в смерти, уставшего от противоречий и безумств жизни. С первых лет Сов. Власти поднимаемое имя; лицо, человек, обожествляемый миллионами уст – все, все шло к тому, что Ленин становился идеалом, которому поклонялись, а теперь вот хотят распинать под улюлюканье и свист.

Простота жизни простого человека и простая смерть его    достойнее и естественнее любых обожествлений; незаметность – великая основа обыкновенности, т. е. общей человеческой жизни.

16 сентября, утро

У М.С. Горбачева в последние года два его – в интервью, выступлениях – при всей связности речи умного и думающего человека и уже с опытом многочисленных и частых обращений к людям, слушателям, – слова его как бы отделены от его человеческой сути и воспринимаются как нечто внешнее, лишь обязательно принятое «к произношению», но не прочувствованное глубоко и не переживаемое сиюминутно, на глазах у нас. А потому почти сразу становится скучно, не интересно его слушать – и отходишь от телевизора или выключаешь.

У Ельцина пока этого нет: он все ворочает, прокручивает и духом – часто измученным, задыхающимся – и всем своим телом. Потому его слова вызывают большее доверие у массы.

Сейчас мысль о близкой поездке в Селижарово: какое великое испытание памяти, духа…

Тургенев, Станкевич и другие, оказавшись в Премухине у Бакуниных, увлекали женские, привязанные к тишине сердца, затем уезжали – и прекрасные эти юные женщины начинали страдать, и не от этих ли не получивших выхода мыслей вяли, рано погибали?

Мне разрешили в зале Бакуниных полистать записную книжку Лизы Бакуниной – зелененькую, с застежкой, оборвавшуюся на 5 мая 1853 г. (умерла в 23 года, жена Михаила).

Я листал эти странички с осторожным удивлением, ощущая дыханье этой ушедшей так давно жизни.

Больше всего мне уже лет десять хочется людей рядом с собой и вокруг: много разных людей – близких и разных.

Но вот мысль: такова уж судьба, что с детства выбрал одинокое дело. Менять его нельзя уже, как и разбрасываться.

20 сентября 1990 г., утро, Селижарово

Второй день дома; дорога, автобус, захватившая всего память о Красном Городке.

Над берегом; люди, дома, велосипед, однокашники – старый дом Ек. Ивановны, где был зимой в 9 классе, после этого ни разу. Сегодня встал рано, затопил печку (ни с чем не сравнимое чувство – сидеть на скамеечке, смотреть на огонь).

Берег, Волга; принес воды.

Осеннее и летнее сейчас очень сильно перемешано, и этим всем так дышится, так смотрится, так входит в тебя и жизнь, и осень – все домашнее и вечное…

…Если человек выстрадал право на свое дело, слился с чем-то тайным в жизни, что неподвластно было ему в юности, молодости – и вдруг пришло – он одерживает победу за победой во всем: в деле своем, и обычном, житейском, повседневном.

И даже не слишком удивляется этому: все естественно, награда за верность и долготерпение.

21 сентября 1990 г., утро, Селижарово

Сегодня ночью, проснувшись около 2-х, ощутил с физической достоверностью нечто новое в себе; сейчас – и еще ночью, в минуты, когда сознание уже полностью отвечало за каждую мысль – я думаю и понимаю: это то редкое и преходящее равновесие души, тела и духа, к которому идешь всю жизнь, как к почти недостижимому счастью. Потом – это состояние вновь отступает.

Жизнь шире одной любви – к женщине, к мужчине… Но именно и только любовь дает самосознанье истинности жизни вообще, ее самоценности – со всеми ее тайнами.

Человек мыслящий и любимый постигает неведомое многим: что есть таинственная связь людей, наделенных любовью друг к другу, и, значит, к жизни. Эта связь, не уничтожимая временем, катастрофами, гибелью, потому что она воссоздается вновь и вновь. Таинство любви несомненно высшее таинство на Земле.

Вот что значит оставить дом перед отъездом в хорошем состоянии (в начале августа): все у меня чисто, прибрано, и так приятно сидеть у печки, смотреть то на огонь, то на мой уют (конечно, все-таки относительный).

У меня все больше тяга к этому доставляющему удовольствие копанью дома: что-то вымыть, выстирать, прибрать…

Сегодня на велосипеде ездил смотреть свою будущую усадьбу на берегу Селижаровки (мне все больше там нравится), и подумал: все свободнее время буду благоустраивать, сажать, ухаживать за всем, что построю, посажу там.

Солнце ударило в листья березы, сливы в палисаде – и все вспыхнуло осенним огнем… Настроение ровное, думаю о работе: нужен решительный сдвиг, подъем.

22-е, утро

…Перо, моя отрада, – писал А.С. Да, да – особенно в одиночестве.

А в сущности, как я теперь начинаю думать, одиночество одиночеству рознь; раньше, в юности, мне думалось о нем, как о высшей отраде, но и люди вокруг были необходимы, наша студенческая ночлежка, сто одиннадцатая, была как бы олицетвореньем всей жизни.

А сейчас – только сейчас необходимо рабочее одиночество: для осмысленья жизни, перевариванья накопленного, открытий тайных ходов жизни, всего неуловимого.

И – писания.

Противное вчерашнее «покаяние» В. Познера, международника – отталкивающее впечатление.

Все истинное происходит в душе, молча. Здесь – игра.

На выставке самодеятельных художников: много пейзажей, простодушная наивность которых гораздо выразительнее профессионалов, которые в поисках «равновесия» всего опасаются: тщась сказать «свое», они не говорят ничего – самобытности не хватает. А раскрасить мир с детской непосредственностью дилетанта не могут позволить себе.

 << Содержание
<< На страницу автора