<< Содержание
<< На страницу автора

В доме над рекой

14 октября 1993 г.

К «Даше»:

Д., уже перед самой смертью, отказывая Данилину в свидании, с утаиваемой от самой себя улыбкой: «Сейчас не стоит… Я плохо выгляжу… Вот приведу себя в божеский вид…» – и зная при этом, что умирает. Ей действительно кажется – при всем осознании происходящего с нею, – что их с Артемом любви есть продолжение, какое-то запредельное, но безусловное. Она видит внутренним зреньем своим это их общее будущее – и верит в него, несмотря ни на что.

И знает, что в этом ее правда: вполне реальная, без религиозно-мистической окраски – правда съединений чувств, существований.

Приснилась сегодня сначала моя мама – будто бы у нас много в доме гостей, негде им спать, весь пол занят уже (так несколько раз случалось), мама укладывает их, стелит и т.д.; потом мы сидим рядом, она отвечает родственнице своей (их много приходило в детстве), но смотрит на меня; и я вижу, как она молода, какое у нее ясное, тонкое лицо – и ей удивительно идет высокий воротничок со шнурочком и из-под него – беленькая кофточка, все это ново и нарядно, и мне так радостно, что вот наконец вижу маму такой довольной. Но тут же, в уголке нашего дома, виднеется на полу больное ложе, и оттуда стон, и страшная мысль: неужели мама уже больна, когда она успела заболеть?..

Затем в каком-то городе, напоминающем Кишинев, идем мы с Ниной, она говорит, что у нас теперь другая квартира, в две комнаты, но хорошая – «Да ты ее знаешь.» Я начинаю думать, что правда знаю, вижу дом где-то на окраине, лестница, квартира, вокруг уже поля, лес: окраина. Иду и думаю о чем-то своем, а Н. забегает в один магазин, в другой, как это часто случалось. И вдруг она вовсе исчезает; я в растерянности – смотрю во все стороны, захожу туда-сюда – но нигде ее нет. Теперь, думаю, или скандал (так было), или не найду ее вовсе. Но идет моя одноклассница – такой девушки у нас не было никогда, но я знаю, что это моя одноклассница, – и говорит мне: «Твоя жена зашла вот в эту парикмахерскую» – показывая вниз, на подвальную дверь, примерно в такую парикмахерскую, в какой я впервые брился в октябре 53 г.: Халтурина – угол Запорожского переулка.

Открывается дверь – и я вижу Нину с высокой новой прической, она смотрит на меня выжидающе и как бы исподтишка… Проснулся, посмотрел на часы – три; уже до 5-ти, когда встал, и не заснул.

14 октября 1993 г., утро (5.15)

Встал; что-то мелькнула мысль о Молдавии, Кишиневе – и такая сильная и совершенно неожиданная, протяженная в своей неостановимости печаль издалека, от первых молдавских дней пришла, от лиц молодых, теперь уже старых, уже даже исчезнувших и вовсе – тени пролетели, долетели сюда: не думал, что так может быть.

Прошел час с небольшим в писании «Карпушкина». Пашка, сидя смирно на коленях, умно и не мигая глядя на меня, неостановимо мурлычет; все небо в темно-синих, с черными потеками, тучах, а крыши спящего Барагина затянуты оранжево-желтым: чудный вид, смотреть можно, не отрываясь.

Вчера произошла подлая гнусность: вернулась распотрошенной рукопись романа, посланного в «Кодры» Ю. Гр-ву – красная печать таможни. Это – хуже цензуры, кто-то вскрывал бандероль, затем конверт, смотрел или даже читал рукопись, копался в ней…

Гнусные дела! Да, хуже цензуры – какой политический выродок заставляет рукописи-то вскрывать – и возвращать? Или это подлая самодеятельность исполнителей?..

15 октября, 5.30

Хотел встать в 4.30 – лег рано, – все время посматривал на часы – и проспал в результате.

Вчера два сильных удара выдержал: не хотели отдавать в сберкассе деньги без доверенности Нины, а ее нет, два часа мерзких треволнений, причем терялись проценты, а этого нельзя было в нищем нынешнем существовании допустить. Но в конце концов это, кажется, разрешилось, хотя окончательно лишь все определится сегодня в 9-ть; а второе – вечером посмотрел шинкованную капусту, я положил на нее несколько утр, все делал вроде бы правильно, а капуста начала портиться! Вот это уже меня повергло прямо в отчаяние – тут дело опять, судя по всему, в моей неаккуратности, и сие-то особенно нестерпимо. Продукт, выращенный, готовый, время, труд, сознание того, что все своими руками – и вот вам! Почти всю ночь и не спал по этой причине.

Лишь сейчас поуспокоился: еще один жестокий урок: здравый смысл, аккуратность, выспрашивание советов у опытных людей – это должно быть всегдашней нормой моей жизни.

Наш лес вблизи улицы, о котором я все думал, как о будущем нашем почти парке – он беспощадно вырубается: видимо, всеми, кто может. Нескольких огромных и совсем маленьких сосен уже нет, и все это неряшливо… Раньше я бы что-то делал, метался, кричал, угрожал и т. д., писал. А сейчас понимаю, что тут и нищета, невозможность выписать лес, – и почти смирился, молчу.

Надежда – на прогулки в дальних рощах, которые, к счастью, стоят.

17 октября

Вчера закончил «Связного Карпушкина».

Может быть, напишу несколько тех небольших рассказов, которые давненько крутятся в голове – и за «Письма к женщине», им можно отдать ближайшие два года: никакой торопливости. Все неряшливо-небрежное, торопливое – во всем решительно, – мешало мне всю мою жизнь. Не хватит ли?

К рассказам:

Пашка

В молодые годы (Шихино)

Сон («Трое»)

Отколоколил

Старухи запили

Тени

Из рассказов учителя

Весна сорок пятого

Митька Горшенин

Поле

По весне (воскресник)

Уходят

Сорока (промельк из детства)

Чепужник

Везде и всегда полнота жизни: не величайший ли дар, что определила мне Судьба?

Никогда, ни при каких обстоятельствах, нигде не знал скуки.

Вдруг пришло сейчас, в эту минуту писания «Просеки» – маленького рассказа – желание тесно-дружеского, душевного до бесконечности, открытого разговора с каким-то понимающим тебя, пожалуй, моложе тебя, умеющим со-пережить человеком, может быть, за бутылкой вина, но это не обязательно. Говорить, ходить, снова посидеть, и никуда не торопиться, ни о чем больше, кроме этого общения, и не думать даже… Но: кто же?..

Мне думалось раньше, что будет свой дом – зачем ездить в Дома творчества? Ан нет – сильно тянет временами, и очень. Видимо, нужно время от времени ездить, чтобы жить без всяких внешних забот.

Вчера – у Александра Павловича Мясникова – он «чепужинку выпил» (четвертинку).

Три слова его удивительных потерял, не записал: следишь за новым – старое, прихотливое ускользает. Пластмассовая его нога – в руках жены. Лицо Глафиры – сестры: из детства, из памяти.

Лицо жены, когда он говорит о вине – неуступчивое и сразу больное: много из-за этого перенесла, пережила.

«Кулгушка» – маленькое беремя, вообще нечто небольшое в руках. Внук Серега – всех в свои 6-7 лет знает, и взрослых, и ребятишек – в деда, естественное начало.

«Лгун Артемка» – Александр Павлович о нем.

В человеке не должно быть – зломыслия, вообще зловредного начала; злословия; подлого ехидства (все это ненавидел в детстве особенно).

Пила дочь, пила невестка – теперь «завершили».

Старухи (баба Васеня, баба Лиза – обеих уже нет, успел по несколько раз поговорить с той и другой: Васене было 93, Лизе – 89).

20 октября, утро

Как-то спокойно уже думаю о том, что почти нет надежды на издание книг: что ж, пишу и пишу.

Гораздо труднее думать, что все это, написанное, и даже то, что кажется самому чем-то значительным, – повести, рассказы, записи, – может просто исчезнуть от небрежной или вполне равнодушной руки.

Впрочем, тут уже забота судьбы.

Нужно еще закончить рассказы:

«С одноклассником»

«Страшно ли?» – смерть, жизнь

«Минута» – когда человек решает для себя что-то вечное.

21-е, 5.30 утра

Вчера услышал по радио отрывок из «Накануне» – Боже, как это посредственно, и как больно было слушать и как жаль Тургенева, у которого жизнь, видимо, в последние годы его больше сил отнимала, чем писание.

А ведь он написал гениального «Чертопханова» – чудо русской литературы.

Все идет в человеке от воображения: в нем прошлое, в нем и будущее, даже и «загробное», человек без воображения – то же, что динозавр (хотя такие экземпляры и встречаются).

22-е, 6 утра

Мой кот Пашка ночует в прихожей у печки, но нетерпеливо, проснувшись, ждет тех минут, когда сажусь работать: тотчас ко мне на колени – и запевает. Кажется, эти час-два становятся его любимейшими: тихо сидит, поет и неотрывно смотрит то на меня, то на мою руку, выводящую буковки. Сейчас, когда он поет, невольно подумал – вот я требую от него беспрекословного подчинения, порой наказываю, и он пытается во всем следовать моим приказам, и это у него получается – а ведь ему три месяца, а мне-то 58 лет! А это крохотное живое существо уже ведет себя чистоплотно и порою кажется – почти осмысленно.

Так природа озаботилась разместить рядом, или, лучше, вместе все живое, и, перемешав разумное с инстинктивно живущим, дать знак о всеобщности сущего.

Вчера ездил в Хилово спросить у знакомого лесника меду. Меду нынче нет, но опять захватила эта дорога всего: деревни, перелески, холодное октябрьское небо, чудные, еще живые сосновые рощи, все, диктуемое движеньем; Селижаровка справа все время притягивала взгляд.

Два часа утренней работы (скоро, с ноября, надеюсь довести рабочий день, помимо суеты, хотя бы до 5-ти часов) – чашка крепкого кофе, небо за окном в постепенном оживлении от ночи к свету, первые строчки; разжигаю одну из своих печек, треск дров, продолжение дела…

Учитель. Нам казался М.Ф. стариком в свои 43-44 года. Мих. Фед. все-таки был, в сущности, малоинтересен: все внимание, сопереживанье молодым учителям. Я вел урок словесности в 10-м классе в 57 лет – и замечал смену вдруг просыпавшегося внимания – апатией и равнодушием; это вызывало раздражение, досаду… Потом снова у них вдруг просыпался интерес, пристальный, искренний: когда речь о наших местах, Селижарове, моих книгах, Лен-де, молодости… О Боге – особенно: мысль, состояние, о Боге «древнем» – и Христе… А теперь подумал (вчера по дороге в Хилово, вспомнив М.Ф.): да разве не естественно это, что интерес к личности учителя падает по мере его старения, особенно у девочек, если он – мужчина?.. Но почему тогда есть двое-трое с глубоким, ощущаемым, интересом? И отчего в школе № 1, моей родной, мой час со старшеклассниками – их было человек 100, чуть, может быть, меньше – был весь на интересе, на почти постоянном подхвате, оживленнейшей реакции и т.д.?..

Писал всего первый утренний час, а затем – три часа суеты; взяла сильнейшая досада. Но потом подумал: да ведь эти три часа – жизнь, обыкновенная человеческая жизнь – и раздражения как не бывало.

Однако далее так все-таки нельзя.

Петух – на поленнице прямо передо мной.

Серо-голубое небо – и оранжево-лимонно-серебристый луч, падающий прямо на Барагино, на крыши его, высветляющий всю деревню с Запада на Восток (почему не с Востока на Запад? Или я потерял ориентировку – все-таки справа Восток?..).

24-е, утро

Уже рассветать начало, пока писал крохотный рассказец. Огород, банька, столик мой летний перед окном в густом инее.

Старая парикмахерша Ант. Семеновна, с которой разговорились, нечаянно встретившись на улице, о многом.

Довоенная парикмахерская, которую, оказалось, я помню правильно – в доме Варваркиных (А.С. работала там с 31-го года, меня стригла в 38-41).

Яков Федотыч, парализованный провизор, нарочно делал вид, что его кидает к молоденьким парикмахершам, и обнимал, прижимая их – они со смехом отбивались («дурочки – старик-то был хороший, пусть бы его… Теперь все то время таким видится – лучше не было…»).

На остановке автобуса – чел. 10-ть пьяных ребят и девчонок, от 18 до 20-ти примерно лет. Девки тоже сильно пьяные и матерятся отборно циничными словами похуже парней; всего удивительнее – стараются употреблять типично «мужской» мат; лишь одна почти трезвая и не материлась. И все – красивы, как на подбор.

Посыпал снег: 7.30 утра.

26 октября, вечер

Завтра, в 7 утра, папе исполнится 100 лет.

На днях, в особом состоянии и настроении, я уже отметил эту великую семейную дату в воспоминаниях, раздумьях, обо всем нашем, семейном, родном. Была мысль завтра пойти на кладбище, и надо бы, вообще много было задумано. Но, вероятно, оставлю до весны. А вот главное – успел: написал к этому дню «Связного Карпушкина», посвятив его памяти отца – ведь «Карпушкин» весь навеян его рассказами.

28 октября

Вчерашний день я постарался сделать чинно-праздничным – для себя, и одиноко-отрадным. Рано протопил обе печки, вымыл полы; затем готовил завтрак, – стараясь все это делать в чистоте и душевной отраде, особенно когда пек блины: папа любил печь. Вечером – баня.

И день, впрямь, – весь, от начала допоздна – оказался светлым.

Прошлое, которое помогает работать и жить в бедном настоящем. Порывы, любовь, встречи, увлечения, страсти… – все это переходит в искусство: как грустно – и как отрадно.

1 ноября, утро

Да было ли, – если подумать о возможностях работы, – у меня более счастливое время? Я – в нищете, но свободен; я пишу, что хочу, не слишком и думая, когда издать; я живу в построенном мною доме; я там, где родился и лишь мечтал о жизни свободного художника.

Так будем дорожить тем, что есть: свободой, работой.

4 ноября

О Кишиневе, вечер. Вдруг нежданно схватила тоска по Кишиневу, и, расширяясь затем – по всей Молдавии. Вспомнил о скором 30-летнем приезде туда, о первых улицах и дорогах, первых людях, которых узнал там, затем узнавались юг и север, села и города… Мне захотелось заново все, связанное с М-ей, осознать, понять, и долго-долго лежал, думал, вспоминал, перебирал, вникал, всматривался, ворошил в себе, сопоставляя, проясняя, оценивая; время показалось быстрым, мысли – долгими.

8 ноября

Сны:

Два сна подряд; первый – я карабкаюсь на высокую гору, очень обрывистую, почти неприступную, вершина все ближе, путь все опаснее – пальцы теряют опору, летят камни, вот-вот сорвусь, уже последние силы… И тут нога сорвалась, руке не за что ухватится, еще секунда – и уже без остановок вниз, тело дрожит в смертной, последней истоме… Я делаю страшный рывок, хватаюсь за какой-то куст, подтягиваюсь, внизу все в вихре – камни, деревья, далеко-далеко какие-то люди, и тут нога упирается в какую-то опору… Спасен! Великое чувство возвращения  к живому, освобождения и насыщения каждым вдохом воздуха. Видимо, сон еще усиливает это – удесятеряет. И проснувшись, – как вернулся из небытия.

Сразу вслед за этим – иной сон: дать в «Дашу»! Артем Данилин оказывается где-то с молодой и красивой женщиной, очень молодой и очень красивой, в летнем костюме, ноги высоко обнажены, летняя шляпка, лицо с несколько капризным и хищноватым оттенком, А. делает шаг к сближению, совсем небольшой, она отвечает, вот они рядом идут…

10 ноября

Был вчера у Ш-х – хорошо было идти морозным днем, и ветер хлестал в лицо, и такая бодрость в теле, – чудо.

У них, как дома; оказались дети и не обошлось без угощения, легкого, необременительного и тем особенно приятного. У своего тезки и одноклассника мне хорошо, как редко у кого: вот неожиданность последних лет.

Люда подзуживает мужа: «А ты что сделаешь – десять раз перечислишь, наохаешься, нахвастаешь, а я в минуту это же сделаю, да и больше, – и не замечу, и молчу».

Дети Г.Ш. и внуки относятся ко мне тоже хорошо – особенно внуки.

Сын, Олег, не выпивает и ушел в бизнес, который ведет жена – красивая и броская Римма, родом из Брянска; Олег, когда выпивал, был мягче, веселее, естественнее, красивее, находчивее в разговоре и вообще как-то приятнее. Такое бывает; сейчас – тяжел, молчалив, меланхоличное довольство разлито в лице.

Примеч. 2002 г. Олег убил Римму, из ревности. Дали всего год, уже вышел.

Вчера шел от Ш-х в полной тьме; нахрустывал ледок под ногами, было совершенно тихо и одиноко: никого нигде. Почему-то и огни не горели в домах. И тут-то я ощутил очень сильную боль в сердце, давным-давно ничего подобного не случалось; я думаю, это нервы, у Ш-х все было хорошо, в разговоре, вкусном ужине и т. д. А перед этим редактор местной газеты сказал: «Возможно, люди «свободного творчества» будут «новым законом лишены пенсии»; сначала я посмеялся и не поверил. Потом, видимо, это как-то отложилось в душе и сказалось. Боязни нет никакой – буду работать и жить. Но все-таки это была бы большая подлость в отношении наших поколений. Шел, боль нарастала. Упади сейчас и умри: селижаровцы подойдут, узнают и т. д. Все будет мирно и даже хорошо, – в спокойный вечер, не принеся никому забот особых…

 И когда боль отступила, я почти пожалел об утерянной возможности такой смерти: кто знает, не был ли это действительно самый подходящий для нее день?..

А утром, сегодня, встав и начав свое дело, был как бы заново спасен мыслью: да ведь даже одна написанная страничка, один взгляд живого человека в живой день – уже оправдывают жизнь.

19 ноября

Приснилось, что мы с Н. где-то у Левушки на каком-то торжестве с участием и его одноклассников, и однокурсников, что-то подобное тираспольскому торжеству, но где-то в неожиданном месте, что-то среднее между заграницей и Россией, городок на озере, что-то вроде Осташкова: красочный вечер, скамьи, музыка, вода и мы все вместе сидим и говорим, и тут же накрытые столы… Удивительное чувство близости со всеми.

21 ноября

В «Дашу Глебову»

Из сна Данилина:

А. Данилину приснилось под утро, что он входит в какую-то полу-домашнюю, полу-казенную комнату, м. б., это палата больницы, но хорошая, где интерьер напоминает домашний. Направо, у стены на тахте, лежит обнаженная мертвая Даша, – тело у нее напоминает скорее живое, она загорелая, с присущей ей смуглотой, но руки сложены крест-накрест на груди, а лицо, уже явно не живое, сильно загримировано, видны следы пудры и даже какого-то крема, от него усилились морщинки; в ногах сидит ее муж, а поодаль – ее сестра, младшая. Д. вошел, увидел ее, и в тот же миг тело ее дрогнуло, а с лицом стали происходить мгновенные перемены: оно расслабло, стало на глазах оживать, и вот ее глаза медленно-медленно оживают, и она начинает, раскинув руки, приподниматься. Д. ощутил не ужас – но ужасную радость и даже почти безумный восторг, он кинулся к ней, левой рукой обхватил бедро, а правой стал помогать подниматься и почувствовал, как бедро под его рукой наливается теплом и силой.

Д., очнувшись от сна, но еще не успев как следует осознать его, понял лишь: с несомненностью озарения – жизнь просто так, точкой – и все, – не кончается. Что-то неосознанно-большое, может быть, более важное, чем здесь – продолжается: продолжается там… И никакого удивления перед этой мыслью не было.

Никак не поверить и не понять, что мне – 58 лет. Невозможно это осознать: неужели?..

От желания быть, как все в жизни, занимала, увлекала, интересовала бытовая деталь, подробности повседневья, я пытался наблюдать, запомнить,  перенимать, изучить все это – и всячески уходил от той светотени души, духа, что только и занимала меня по-настоящему. И как все в жизни – эти чтобы не выделяться, и это я сейчас понимаю, принимаю. Но это мне помешало в книгах: ведь там нельзя – «как все».

И лишь теперь, совсем недавно, в «Фомушке», «Канавке», «Спуске в глубину» дал себе волю.

Человек по сути своей, сам по себе нечто случайное, краткое, беззащитное, голое: существо минутного дыхания.

Но если вспомнить лишь 10 тысяч лет, – главное время его жизни, – и что за ним стоят миллионы связей с миром, тысячи освоенных поколениями привычек к труду, орудия пр-ва, поколения, многие поколения предков, которых он ощущает в себе, и если прислушаться к его душе: да ничего сложнее, богаче, приспособленнее в природе, скорее всего, во всей Вселенной, нет. Вот и вывод: человек силен и вечен не сам по себе, а как часть общего – человечества в поколениях, могуществен своей историей, а значит, и судьбой.

Ходил далеко ледяной Селижаровкой, противоположным берегом, рощами, лесом, полем в жнивье; это было так хорошо, что пока воздержусь от попыток осмыслить этот час.

28 ноября

Сон о каком-то Доме творчества, где мы оказались с Женей А. в соседних комнатах.

А проснулся – сон был долгий, с подробностями, с Берды Худайназаровым, с каким-то еще туркменско-таджикским классиком, – и такая тоска была: не поедешь, не поработаешь, не подумаешь в Ялте, Дубултах… Когда-то это отладится – или уже навсегда?..

Итак, долгое хождение ледяной Селижаровкой: за Никулино – Берники и т.д. Зашел потолковать с Алексеем Павловичем, у которого долго брал молоко, пока он не зарезал корову. Этот старик, – впрочем, всего-то на 10 лет старше меня, – умеет вести разговор так, что слушать его всегда интересно: то лицо мелькнет, то событие по-своему увиденное, то словечко, «фон» исторический и проч. И всегда он, сидя дома на диване, покуривая свой вонючий табачок, непрерывно поругиваясь, как бы совершенно естественно ощущает за спиной и вокруг весь ближний, а то и дальний мир, а не только, как многие, свою одну избу.

О зарезанной корове; о том, как понемножку отдавал деньги матери, работая кузнецом, с наказом «припрятывать» на черный день; мать не слишком умело прятала, жена нашла 3 тысячи (60-е годы), и, «ошалевши от радости», прибежала к нему в баню, когда мылся, сообщить о находке.

Как сосед начал рубить маленький дом, он его увидел (в лесу) и посоветовал рубить большой, что сосед и сделал, разобрав уже сложенные первые венцы.

Ив. Евд. Кутилин, учитель и журналист, оказывается, родом из Шихина. Как Дарья Вас. Слынева – мамина подруга, она еще жива, – каждый год приходит поклониться своему пепелищу – 1-ый год нынче не была.

«Заперхотившее» дерево – не дающее тепла, выболевшее.

«Шуленок, баба говорила, у него вовсе перестал работать – она и стала ходить налево» – Гриша – комендант кладбища о М.С.

Сходил на кладбище, навестить своих (день резко-холодный, с ветром, но в полушубке тепло); все там просвечено, слегка усыпано снегом, солнечно, пустынно в старой части. А в новой и сегодня хоронят, копают могилы… Посидел  с час у Гриши – коменданта в будке, из любопытства – к нему все время заходят люди, непрерывно идут разговоры: десятки судеб, от рождений до смерти, разворачиваются на глазах: в Селижарове все помнят всех.

«Даша Глебова» все яснее, но с ней ни в коем случае торопиться не стану: в мыслях отдаю ей по-прежнему лет десять, от 60-ти до 70-ти; это будет небольшой, сравнительно, роман, листов в 10-12, но вместит всю жизнь.

Из сна Данилина:

Где-то с Дашей на берегу Святолихи; близкое общение двух людей, уже понявших и принявших любовь друг к другу, когда даже вольный жест не отталкивается, если и вызывает чуть едкую насмешку и резковатое слово напоминания о сдержанности.

Но тут Д. и не отвела, и даже не подумала отвести руку Артема, и он, в виде реки, овеваемый ее вольным воздухом, полон этой минутной даруемой воли.

Но что-то в Даше – тревога и боль; он это видит, а причину никак не может понять и определить: откуда она.

И вдруг он, вместе с Д., летит куда-то, подхваченный клубящейся силой; они вдвоем в эпицентре этой силы, и Даша, как бы утешающе и сожалеюще, полуобнимает его своей рукой, повернув к нему лицу: такое лицо было у нее в ее 26-27 лет. Скорость становится необратимой, и Д. с тихой твердостью говорит: «Все, теперь я одна, а ты возвращайся к себе…» И он вспоминает во сне, что ведь ее уже нет, просто она сейчас допустила его до себя, к себе, заключив договор с какими-то Высшими силами, чтобы он увидел, почувствовал и понял Все сам…

И тут он очутился один на берегу. И это знание наполнило его новой близостью к Д., захватившей все области физической, духовной, душевной жизни, в т.ч. и той, что зовется потусторонней.

Сон о юге: море, узкий 2-х этажный дом, комната из молодости, девушка по имени Света, с лицом бледным и не постаревшим, подъем по лестнице вверх…

Сон, связанный со студенческими г-ми и Юрой Грековым: какой-то будто бы давно знакомый дом, вблизи института, лишенный осязаемых границ. То лестница, то окно, Марсово поле за ним… Все это живо, в цвете и движении.

Данилин встречал в лицах встречных женщин, девушек вдруг явившуюся ему Дашу: взгляд, локон, наклон головы, губы… – это она постоянно напоминала ему о себе.

9 декабря 1993 г.

Ровно 37 лет назад выставка Пикассо в Эрмитаже, с Галей К., утренней Дворцовой набережной: розоватая пыльца изморози, черная бархатная шляпка, серая короткая теплая куртка, туго стянутая в талии, высоко, так что сильный изгиб ее тела перед глазами, белая Нева, бело-сизый воздух…

Два дня назад Н. по телефону сказала, что, невзирая на мою просьбу, прочла «Спуск в глубину» и нашла, что это «паскваль на семейную жизнь»; так самая пока сильная – художественно – моя вещь получила свою оценку, совершенно выбившую меня из моей спокойно-ясной утренней рабочей колеи; неудержимо тянет забыться, уйти от всех этих трудных мыслей. Лишь сегодня все как-то улеглось в душе: вернулась та высшая небоязнь всего, с которой живу все эти годы. Но вот что нужно помнить: если такое чувство у Н. вызвала вполне художественная, выходящая за рамки всего личного рукопись, то что тогда говорить о дневниках? Где есть и опасно- личное?

Не знаю; уже ничего не знаю: и ко всему готов.

С новым чувством пишу «Письма к женщине».

Кстати, вчера пригласил в гости адвокат В.И. Л-н и получился настоящий праздник: впервые после студенческого Ленинграда пил ликер «Южный желтый»: память сделала его воистину нектаром и живою водой, а ведь это что-то невозможное на самом-то деле.

11-е, утро

Вчерашний вечер – Черная Грязь: увидел ее глазами мамы, с изломом черно-синего дальнего леса, спуски-подъемы вершин, как ступеньки к небу; с неровным левым порядком домов, если идти вниз с «николаевской» горки: одна изба выступит, другая тотчас отступит, и все эти дома живут вместе со мной с апреля 45-го, а для мамы жили почти всю ее жизнь.

12 декабря, утро-вечер

Рассказ Вали Веселова, соседа ближайшего с довоенных времен: смерть его нынешней соседки: была с мужем на сорокоусте у знакомых, много выпила, муж ушел домой, она задержалась; вернулась – легла спать на полу. Утром муж, – ногой! – будит: «Вставай, похмелимся» (!); лежит; он (ногой!) сильнее – «не поддается» – смотрит: мертвая. Так одна смерть цепляется за другую: сорокоуст один – сорокоуст другой. Мих. Фед-ч Веткин, сосед Вали (один дом разделен перегородкой на две половины) говорит просто: «опилась». Муж этой женщины родной брат его жены, Над. Серг. Сам М. Ф. был три года учителем нашим: иногда подменял Вал. Николаевну Ив. Васильчеву. Он был очень знающим – но бесхарактерным, никто его не слушался. В конце концов он махнет на уч-ов рукой – и просто говорил: в воздух. Лишь иногда, очень редко, взрываясь. Не поэтому ли ему – 86 недавно стукнуло. Я впервые с ним выпивал вчера, сидя рядом и наблюдая все, с ним и в нем происходящее; лицо светится здоровьем, каждая морщинка отчетлива и ясна; глаза, повыцветшие, здорово голубеют, выпивает не жадно, спокойно, умеренно-неторопливо. У Вали, 64-х лет, лицо болезненное, испещренное следами выпивок – а ведь он пьет на 22 года меньше М.Ф.: невыверенность всего житейски-повседневного, полнейший анархизм, с похмелками и т.д.

Я М.Ф. много расспрашивал, он охотно и много рассказывал: молодым учителем  в Оковцах («ученицы все были спелые, особенно заметно грудастые, влюблялись в меня – вот и женился-то на ученице»). Потом  – директор в Коше, на родине. В июне 41-го – добровольцем на войну. После войны – в Сухошинах; схоронил там мать – и в Селижарово.

Когда говорит о своей большой родне и т.д., о деревнях, где работал, о множестве людей, учеников и т.д. – возникает постепенно огромный захват пространства и времени, судеб, впитыванья всего, что было. Я, может быть, впервые с такой очевидностью рассмотрел и прочувствовал совершенно внятную картину человеческой жизни во всем полнокровном ее многообразии, делающей ее центром маленькой вселенной и уберегающей от забвения силою неистребимости этих связей, чувств, отношений – и за гробом. Это ли не явная победа жизни?..

Александр Павлович Мясников: «Он сто грамм индиры заваривает на чайник» (т.е. индийского чаю).

Володя, его сын, когда провожал меня за калитку, с обреченностью тоскливого чувства: «Много я пью, Андреич», – он в этот вечер, когда я к ним зашел, был и с нами, и лишь в себе, хотя сидел рядом: слушал больше себя и страдал, а говорил редко и с трудом.

«Разлохмаченные» черты лица жены В., ее, видимо, разорванность внутреннего мира и невозможности спокойствия.

Мальчик и отец: вульгарное панибратство, вынужденно принимаемое отцом.

Лицо сестры С.И., много еще недавно пившей: серое и с малиново-безжизненными крапинками, оно уже не поддается оживлению.

Г.П.: костыли ее,  выпирая, постанывают, поскрипывают, кажется, вот-вот начнут сухо ломаться; без ноги, как и брат, в сердце вживлен стимулятор. Лицо все из сереньких набряклостей; разговор простой и здравый, но без естественно-живой образности брата.

И везде – упоминание бесчисленных смертей, молодые, старые, средних лет умирают, вешаются, разбиваются на мотоциклах, попадают под машины, давят сами, «режут врачи», разговоры о том, как заражают гепатитом, вносят инфекции, не так лечат и «залечивают» и т. д., и проч., проч. Впечатление такое, что самым нелепым смертям совершенно перестали люди удивляться, и это уже всеобщее состояние: сейчас ты со мной рядом, а завтра я тебя провожу в могилу и выпью на твоих поминках: на поминки ничего не жалеют, это пиры.

Моя одноклассница Л.Б., говорят, сошла с ума и в Бурашеве: надо узнать.

Чувствую себя здоровым, сильным, уверенным – на фоне-то всего этого: как сие понимать?.. Видимо, держит необходимость многое сделать.

…Если когда-нибудь я решусь расстаться с Селижаровом (хотя и не представляю себе этого) – может случиться это лишь по одной причине: очень трудно, почти невозможно видеть не просто  стареющими, а уже часто просто старыми лица, которые на памяти – детские, и отрочески, юношески ясные…

Улица Полевая, раннее утро, густо-розовое, июльское, стадо коз и овец, которое я гоню (из военных лет), из своего дома выходит соседка, В.Г., тоже с овечкой и козой, она – в белом платье синими цветочками, лицо спокойно-ясное… Говорит: «Я пойду в поле с тобой», – это или сон о нищей старости с молодыми лицами – или о предстоящем на берегах Леты.

22-е, 5.10 утра

Позавчера проснулся ночью от сильной довольно-таки боли в сердце; полежал, прислушался к себе – и понял, что смерть всегда может быть рядом и что ее совершенно не боюсь, хотя тут же и мысль: жить нужно как можно дольше, если позволит судьба – столько всего задуманного, так многое и понять в этом мире еще нужно, целые пространства духа еще не исследованы. Неприятно было бы и умереть и пролежать несколько дней не обнаруженным – воистину даже противно, стоит себе представить это. А ко мне редко кто заходит. Нужно все в доме привести в порядок – мало ли что…

В институте, спускаюсь по лестнице, вспоминаю, что мне 21 год, – и мысль: «Какая пропасть отделяет от студенческих лет, а вот, спешу на какой-то семинар!»

Валя Борщ, однокурсница и друг 53-54 гг., привиделась старушкой, черно-седой и толстолицей, разговаривающей со своей внучкой: вот еще живая картинка из сна, тут же исчезнувшая.

Лабздорка, – говорит Г.И., у которой беру молоко: имея ввиду кусок луговины, который «нагло выкосил» у них Ал. П-ч.

Подвигаются «Письма к женщине», но ни в коем случае нельзя с ними торопиться: не меньше 2-х лет даю на них, тут вся юность, нельзя напортить торопливостью. Об издании пока не думаю: как… Где?..

Многое в душе сейчас отстоялось  и успокоилось, но какая же трудная, мучительная неделя была после разговора с Н. по телефону! И пил с П. Гусевым, соседом по детству, командиром подводной лодки, к счастью, это было всегда после работы утренней, после обеда – некая разрядка. Может быть, она права хоть в чем-то, и моя рукопись, которую она прочла против моей воли, – действительно «пасквиль»? Но потом, взвесив все и припомнив, твердо и навсегда сказал себе: Нет, это художество, и никогда и ни с кем тут считаться нельзя, кроме себя самого. Окончательно. И – сразу успокоение пришло.

Я буду писать «Дашу Глебову», как будто никогда и ничего не писал в жизни, но помня при этом все накопленное, весь опыт: лет десять.

Все время перечитываю письмо от Левушки – вот откуда мое нынешнее, обретенное спокойствие: за спиной в главном хорошо, надежно.

В «Дашу»:

Артем Д. к старости не то чтобы пугался, но думал иногда о запредельном мире, и, зная свою во многом грешную жизнь, содрогался – не от страха, нет, от сознанья малого времени для выправления и полного прощения жизнью – его. Утешение же у него, – как пришло однажды, так и осталось: мать его, Аграфена Егоровна, и Даша, с ее высшею чистотою жизни и души, и там помогут ему и отмолят его у темных сил, протянут к нему свои любящие руки.

31 декабря 1993 г.

Итак, был почти на волосок от гибели в конце этого года – а сейчас счастлив почти полным счастьем: как это бывает?..

После письма от Н., где она совместила меня с героем «Спуска в глубину». А я – хотел с холодной беспощадностью дать человека конца столетия, наделенного умом, талантом, но вместе со многими и многими людьми его поколения оказавшимся в общежитии века, где ужасы войн, революций, неустойчивой жизни и нищеты.

Все эти дни – баня, мыл полы, стирал белье, посуда… Мыл, чистил и т. д., и это было так приятно и здоро́во.

В «Дашу Глебову»: сон Данилина о сыне: дом вблизи моря, много знакомых по разным периодам жизни лиц, жена.

Больше сегодня ничего писать не буду, ни строчки: будем с Пашкой встречать в одиночестве Новый год, хотя сейчас приходил звать Юрий Вас-ч, а вчера, оказывается, была Аля: спасибо им.

1 янваяря 1994 г., под вечер

Меня звали одноклассница Аля с ее мужем на Н.Г., оказывается, даже и ночью еще приходили: не слышал.

А зашел несколько часов назад – Боже, какой стол, как встретили они меня все, человек десять, как нарядно, вкусно все, как мы заговорили, выпив по рюмке – ведь все свои тут, просто с ними.

Но вот пришел сейчас домой и подумал: да нет, все правильно, мне было так хорошо одному, так ясно, спокойно, а это состояние сейчас, в мои годы, мне всего дороже – ясного спокойствия. Хорошая ночь; день.

…Я, пожалуй, больше работы люблю теперь ловить и настигать ускользающие мысли о жизни, вечности, творчестве, соединять несоединимое во внутреннем его течении, пытаться осознать то, что раньше вообще не подчинялось мысли. Читаю «Георгики» Вергилия, думаю о многообразованных римлянах – и бессмысленных невеждах нынешнего века, к которым во многом отношу и себя.

Вчера вечером, услышав по телевидению что-то об Америке, вдруг ощутил в себе близкое ответное движение: Америка, как уже нечто освоенное духовно, и началось теперь душевное освоение: наши в Америке, и мы с ними, через них сближаемся с нею, приближаемся к ней.

Утренняя деревня на противоположном берегу, белейший снег, первое вдруг осветившееся окно, дома, сараи, баньки, река слева. Деревня – как вечное и живое: деревня реальная, деревня памяти, деревня в небесах, деревня воображения, духа, души, заполняющая собою всю душу, как жизнь…

Смерть одноклассника, Толи Петрова: мой приход в больницу: «Усатый дядечка? Вчера умер».

У окна, старик лежит, желтый лоб; в лице – неприязнь к жизни вообще и к собственной незадавшейся в особенности; как будто с пришедшей вдруг спокойной суровостью оценивается все, что было.

7 января

Сегодня Рождество. Встал, работал; сейчас пойду за молоком в Шихино.

Вот детство: опять рядом.

 << Содержание
<< На страницу автора