Из дорожных записейВ вагоне поезда № 241 молодые пары из Молдавии и Украины – от 25-ти до 30-ти лет: за товарами в Москву, чтобы затем заняться перепродажей. Все молодые женщины, как на подбор, были в черных рейтузах и с очень сильными и выразительными телами: как нарочно подобрались. Подвыпивший старик, сидевший внизу, громко ахал: «Ну и жопы – я столько жоп таких, да чтоб в одном вагоне, ни в жизнь не видал…» И женщины, и мужья их благосклонно посмеивались на эти аханья: плацкартный вагон, все общее. У меня какое-то чувство вины, что на этот раз впервые за последние годы не выбрал время, чтобы сходить в Кишиневе в картинную галерею, постоять перед «Неизвестной» с ее удивительными глазами: эти укоряющие глаза будто смотрят сейчас на меня, раньше, уже много лет, всегда к этому портрету. В Кишинев, затем оттуда ехал с молдаванами, украинцами, русскими – и все в один голос жалеют об общем пространстве жизни: словно близкие родственники, разбежавшиеся по свету, тоскуют об общем доме детства. Таможенники русские и молдаване практически не смотрят во время досмотров вещей, так, быстренько проходят, украинцы – въедливы, и вагон шевелится в Могилев-Подольске: «Ну, счас хохлы!» Бабы украинским таможенникам: «Не надоело рыскать?» – Те обиженно протестуют. – Мы как все! – Да не как все!» В Брянске, когда ехал в Кишинев, во время остановки, после таможни мужик с большим мешком: «Кому хрустальные сервизы? Отдаю подешевке – прям с завода! За 80 тысяч: полцены… Графинчики, бокальчики!» С одной женщиной сторговались, и только и слышалось из купе: «Бери… Давай… – и снова – Бери… Давай…» – на одной ноте. И тут же – еще трое с точно таким же товаром и словами! В Москве 27-го много ходил – больше, чем ездил, в основном по ул. Воровского, и вдруг в предвечерье, когда шел от Дома литераторов к «Советскому писателю» – замер у одного особняка, никак было не оторваться от его окон, стен, от люстры в глубине зала, и всякие картины прошлого затеснились в душе. – Запустила по причине (овец). – Все его новые дни состояли из остатков прежних. Домики у Фастова. В Кишиневе совершенно прошел желудок, и вот опять что-то начинается – чуть-чуть покамест. Выходит, тут не просто какое-то случайное отравление, а само «качество жизни» нынешней. Осторожно! Принять меры.
С писателем Юрием Грековым, г. Кишинев 18 ноября 1994 г., вечер Желудка опять не слышал целый день – слава Богу, и постараюсь о нем просто забыть, но делать все, чтобы он сам о себе не напомнил. Вчера к вечеру совершенно развинтились нервы, до умопомрачения – давно такого не испытывал: не мог найти ничего нужного в своем разросшемся архиве (а ведь столько сжег всего зимою). И вдруг одно нашлось, второе, третье…. Пришло спокойствие. И решил я: постараюсь не давать ходу всем этим «отрицательным эмоциям», пользуясь нелепым штампом. Хватит. …Во многом спокойствие пришло еще и потому, что совершенно ясна стала не только «прихоть» моя, – жить в Селижарове, – но и действительная неизбежность. Товарищу детства по Заволжской набережной и школе, Коле Рыбакову, вчера исполнилось 60-т лет; позвонил и поздравил, но на действо само не пошел: лучше без этого обойтись. Боже мой, сколько связано всего с Колькой Рыбаковым! Посмотрел на ковер наш вечный – на днях расстелил его на полу. С первым же хорошим снегом выбью его – и на стену, над своею кроватью – тоже семейной, вечной. Лежа на этой кровати, я видел ковер в три, пять лет перед войной в спальне, и всматривался в каждый узор – все они представлялись таинственными, полными смысла; в шесть лет – он на стене в Городке, в войну. В 10 – снова Селижарово… Так пусть же висит и на новом месте: тоже опять на стене. Икона Николая Угодника из самых, самых глубин сознания; все и начиналось-то сознательное в детском бытии – со взгляда Николая Чудотворца со стены; верит человек, не верит, но тут вся суть в том, что перед этой иконой молились отец с матерью, а еще раньше – дед, бабушка. Вот и вечное, вот и вера, как приобщение пусть даже и не к религии в церковном смысле, но к вере в высшую святость простой и честной человеческой жизни. То же и крестик, который я надел перед отъездом в Кишинев и буду теперь носить – его носила мама. Сон сегодняшний: Ленинград, институт, какое-то далеко ушедшее вперед время, возможно, конец XXI века: высокие хрустальные башни, новые мосты, дома, даже все окрестности Марсова поля изменились. И тут мысль: разве мне нужно это, новое?.. Это уже не наше, не мое – мне ведь хочется вернуться в наш старый Ленинград, каким он был тогда… И – проснулся. 21 ноября, день Родственница Базулевых из Большой Коши сказала мне, что была в Эстонии, видела Витю, и что он плох, был у него инсульт. Милый, милый Витя – лучший мой школьный, близкий друг – до седьмого класса, до Володи Синявского, дружба с которым полыхнула, как заря – и светит до сих пор. С Витей – три года за одной партой, каждый день вместе, в школе и дома, в ночной дороге в Кошу и обратно, в большекошинских лесах, в старом и новом затем доме Базулевых. Ночном поле с конями. Кое-что из этого я рассказал в «Цвете полдня» и «Хуторе» – «С трестой» и т.д. Далее у него было ремесленное училище в Калинине, работа, и лишь редкие наши встречи: это была дружба, вся оставшаяся в детстве, отрочестве. Какое томящее, безысходное чувство печали. Начал сегодня же рассказ «Ночная дорога» – о нашем с Витей Базулевым путешествии в Большую Кошу ночью – в сентябре 47 года, 5-ый класс: вышли вечером, пришли под утро. …В 22-23 года я стремился в искусстве к необычному: это были рассказы – экспрессии, где все держалось на обрывочном впечатлении, звуках, запахах, неизвестных голосах («голос Ночи, голос Незнакомца, голос Ветра, голос Звезды…), внезапностях, взрыве чувств…. Было несколько толстых тетрадей таких рассказов, они очень нравились тогда Ив. Ив. Смирнову – «Дебютантка» – о молодой циркачке, хотя я ничего не знал о цирке кроме того, что мне показали такую циркачку в Козицком переулке весной 58 года; «Ночной полет», – как гибнет немецкий летчик в первый день войны, направив самолет с бомбами в пике вместо бомбежки – утро 22-го июня; его последние мысли. «Ветер над лесом», «Знак Звезды», «Весенний голос», «Рука» – и многое, многое иное: это уже весна 60 года, Соловьево, голубые утра. Затем я устыдился всего этого – и пошел к «самому обыкновенному», все силы направил к тому, чтобы писать внятно, всем доступно и в звуке, и в мысли, и в цвете… А сейчас думаю: тут немало ждало меня потерь, нужно было следовать интуиции: не забывая, впрочем, о мере. Так мне хочется сейчас леса и поля – какого-нибудь притемненного, в снегу, далекого, в тишине и одиночестве. 26 ноября 1994 г. Нине сегодня 58 лет; вчера послал телеграмму. Взглянул на фото, где ей 21 год: февраль 57-го: ясная юность. День в Твери: возил рукописи, авось выйдет когда-нибудь книга. Больные лица людей, почти сплошь – на улицах: в сущности, ни одного здорового не видел – серые, часто в ранних морщинах… Угрюмые, сверхозабоченные, злые, раздражительные… Лишь в совсем молодых редко, редко мелькнет что-то светлое. Мать и дочь рядом: лет 45 и лет 17, – и дочь до поразительности, даже изгибами тела – напоминает, даже повторяет мать, игрой лицевых мускулов, и уже сердито-усталой гримаской. Кирпичные осклизлые стены, серый бетон невзрачных домов, эта улица, по которой каждый день вынуждена была передвигаться прекрасная жизнь, молодая и страстная… – Уже само по себе это убийственно; это городское убожество физически, по-моему, сжимает кровеносные сосуды; все современные города унижают, оскорбляют и уничтожают в конце концов человеческую жизнь. Прекрасны дома Чехии, маленькие города Германии или деревня. А рой окон в коробке бетонной, где жмутся друг к другу люди – противоестествен и чужд душе человеческой. У автовокзала в Твери: малиновая куртка, высоко обнаженные ноги в черных толстых чулках, светлые волосы без головного убора, главное же – плавно-размеренный ритм выступающих ног; нечто иное, обнаружившее себя в этом мире сером – может быть, он все-таки изменится усилием к лучшему? У городских людей их стиснутая жизнь ведет и к желанию физической притиснутости, не отталкиванию, но притяжению. Умер Женя Мозгалин – сегодня похороны. Сколько помню себя – столько и его. Он ко мне был добр всю свою жизнь: до войны, после войны… Мы вместе были в Ананьине, Еванове: война. Вся жизнь селижаровская – рядом. В 18-ть лет осколком бомбы ему отрезало подбородок – под Ржевом – вот и трагедия на всю жизнь, и даже, далее – до самой его смерти, скорее гибели. 27 ноября, утро Схоронили Женю; потом был на поминках; все это тягостно – и долго не мог очнуться, уже в предночье, ночью; решил твердо – в совершенно исключительных случаях, вот как вчерашний, ходить провожать на кладбище: давно лишь и близко знакомых людей. Вихри утренние; проявившееся на кладбище солнце; зашел к своим. После похорон, поминок: носил дрова домой – и уловил в себе радость движения: как саму жизнь. И в то же время на кладбище, у могилы, ясно стало, глядя на некоторые лица, – пять-шесть, – что вместе с вечным успокоением приходит и то очищение в слиянии с землей, когда уход от болей, полусмерти в жизни – уже благо и освобождение: растворение как свобода и действительный покой: вздох прощальный – и вечность. Сон Мочалина: на кладбище ему не выйти из оградки, не заметил, как его огородили: неужели теперь всегда лежать? – Мочалин в больнице перед смертью, уже все знал. Три старухи, оказавшиеся в соседней палате, приходят к нему помочь умереть: говорят с ним, причитают, но без надрыва, плачут – и он уходит. В полузабытьи оказавшись в давний летний день на родной улице, уходит почти счастливым, и лицо передало это. Так и было с Женей М. – мне рассказывали на кладбище. Веню Моз-на, брата Жени, не видел много лет – лицо с кулачок, старое, насквозь больное. А так ярко помню его 20-тним лейтенантом мая 45 года, когда мы с ним шли в Черную Грязь: хромовые сапожки, новая форма, пилотка набекрень, смеющееся лицо… 30 ноября, 5.30 утра Странно-неприятный сон: оказывается, не совсем с годами ушло самолюбие, гордыня, ревнивое чувство, если что не по тебе: летит самолет, и в нем, в огромном салоне, разместился весь наш класс, и в то же время мы уже в нынешнем возрасте и с нынешними понятиями о жизни, с багажом перестроечно-современных представлений, и, что мне особенно запомнилось – я сижу, сознавая свою нищету. Почему-то все по одному на сиденьях: впереди Э. Голубев, затем я, слышится сзади говор наших девочек. И вот вдоль сидений пробирается Валя С., видит Э.Г., восклицает: «Эдик, ты был в школе такой маленький, холодненький, а теперь – высокий, говорят, и богатый! И выглядишь хорошо, одет парадно!» И тут я, во-первых, испытываю ревниво-болезненное чувство, во-вторых: ущербное чувство неполноценности от нищеты и теперешней вынужденной почти покорности жизни. Но тут же меня вздергивает гордыня: так пусть же! У меня еще все впереди! И гордыня – все потряхивала во сне… 30 ноября 1994 г., вечер Итак, завтра начинается еще одна зима: что ж, идет жизнь. Сходил после обеда в Черную Грязь – захотелось дороги, поля, леса, хотя бы привычных остатков Озёрка. Снега много вокруг. Хорошо было идти и спокойно, печально размышляя, вспоминать: маму, былое все, деда… Пообедал у Вити Шутова – с довольно долгим разговором. В «Дашу»: голос ее, жесты, откидыванье корпуса в разговоре, глаза, зубы, легкое и светское, такое мило-невинное кокетство, с насмешкой при этом над собой… 1 декабря 1994 г., 5.30 Вскоре будет известно, как и что решилось с Чечней: все ждут. Вчера было какое-то нетерпеливое чувство: да надо же закончить со всей этой кровавой гнусностью, чего бы ни стоило! Но днем вижу – остановилась машина грузовая и мне машут: сажусь, едем – знакомый водитель. Говорит: «Неужели опять ребята там накрываться будут?» – и словно разбудил меня: да пусть что угодно, лишь бы не кровь, никакое ущемленное чувство достоинства и проч. не стоит крови. В рассказ «Мелькание»: Появление на сцене, а затем исчезновение всякого рода полит. лидеров: Тараки, Бабрак Кармаль, Буш, Рейган, Наджибулла, Брежнев, Тэтчер… Мелькание этих лиц – как пролет жизни: нелепое мельканье нелепых людей. Надо как-то их соединить. 1 декабря, день Был в библиотеке; на первой полосе «Лит. газеты» – фото: голова, лицо расстрелянного просто в машине человека. Оно поражает ужасом совершенно не готового к смерти человека – этот разверстый в испуге рот, все вопиет этой неготовностью к вечному уходу. С крайней физической, наглядной обнаженностью безоружного потрясения, отчаяния… – все в нем кричит от бессмысленности ужаса. И, выйдя в снежный день, подняв голову в яснеющие зимние, после снега, облака и всю эту зимнюю синь, сказал себе: совершенно просто и в любую минуту быть готовым, чтобы даже и лицо прониклось этой необходимостью достойной простоты ухода в вечное; небоязни – и естественного если не спокойствия, – что, видимо, невозможно просто по свойству человеческой природы, – то хотя бы отладить мускулы так, чтобы видно было: человек был готов к уходу и не проклинает свет Божий. Барагино на противоположном берегу – над высокими снегами, под румяными облаками, в вечерних дымах печей, в тихом безмолвии: как символ вечной человеческой жизни. «Как вы считаете, произошло ли очищение России перед Шнитке?» – задает совершенно идиотский вопрос радиотетка своему собеседнику. Вспомнилось Киселево, частые посещение его в молодые годы: сколько раз! Как славно – особенно зимой и весной: то на дровнях, то пешком; весною – только пешком. Поразительны по высшему проникновению в суть переживаемого строки П. Вяземского: И в бесчувственности праздной, Между бдения и сна, В глубь тоски однообразной Мысль моя погружена. И у него же: «сумрак скучный» – вот это я совершенно не принимаю: всегда любил легкий сумрак. Витя Шутов вчера: «Хорошо в лесу дрова готовить: ветер в поле гудёт, а там тихо и снегири вокруг скачут, ну прям совсем человека не боятся, все норовят рядом побыть». Панино вспомнилось: речка Дубенка, и тот мостик через нее, и соловьи ночью так пели: май 53-го года. Рассказ Анны Степановны Щегловой, матери Гали, однокашницы тогда: цыганка нагадала 19-летней Анне смерть в один год с мужем. Так и вышло, говорит теперь Галя! Весь сегодняшний день странно наполнен мыслью, внутренней чуткой силой, ожиданием чего-то… 2 декабря 1994 г., 5 ч. утра Вдруг подумалось: как подбирается, уходит старое Селижарово – мало что остается; на нашей улице – почти никого из стариков не осталось. Может быть, вдали это проще: без лиц и глаз. Но: все это жизнь, а не тень от нее. К «Поезду»: песни Галины Великановой сопровождали весь сибирский путь, особенно одна – …Проржавел от бурь тот гранит, Твой след давно уж волною смыт, Только сердце у меня не камень, Оно каждый шаг твой хранит. …Приходит новое в ощущении Ленинграда: как заповедной страны, оставшейся позади. Так и буду писать о нем в «Что было – то было». Как «подравнивались» решетки набережных, мостов в 56-57 гг. 5 декабря, раннее утро Тут на днях какая-то тетка говорила о «пустом человеке» Тютчеве – не поэте, а человеке, по радио; но в этой пустоте «просто жизни» – высвобожденной от забот бытовых и зарождались великие строчки, которые иначе могли утонуть в тине житейского благомыслия и доброупорядоченного быта и всего вообще привольно-положительного, житейски выверенного. Вчера утром шел в центр, взглянул вправо – Боже, какое небо было над далями железной дороги! – зазывно-зеленеющее, палево-розовое, с зимней подцветкой выше: бросай все и уносись туда. Миры: деревенский и городской. Вроде бы куда больше основательности, глубинных связей со всем сущим у деревни, – да так и есть. Но сколько всего притягательного в большом городе, если всматриваться, как однажды случилось со мной в районе Арбата, во все со жгуче-пристальным интересом: дома, окна, дворы, церковки, люди… Каждый человек живет в своем мире, по мере возможности этот мир охраняя: кто усерднее, кто – как получится; на наших глазах многие эти миры разбиваются вдребезги. Другие – представлены почти вечными – 95-летний Леонид Леонов. Вот человек, А.В.: жил бурно, множество раз мог погибнуть, пропасть просто житейски. У него была хранительница – жена и светлая вера, детски-доверчивая к жизни. И – он выжил, избежав сотни опасностей и гибельных страстей. В Кокореве, однокурснике, было нечто бурно увлекающее, вовлекающее: богемное; он нас многих взял этим – и с этим множество опасностей принес в нашу студенческую жизнь. – С накопом, иначе уже не получается, а с накопом пока еще могу (С. К-в о своей сексуальной жизни – т.е. поднакопив силенок). Куртка, шапка, дорога, рельсы, лохматая тьма, риск, лес… – ходил ночью гулять, потянуло. Г.Щ. о брате: в гроб положили две бутылки коньяку. А одна баба, сначала помолившись, вытащила, взяла, ее догнали, она – «…да, так я вам и отдала, ему коньяк теперь не нужен». Как внятно жалуются на жизнь, со стонами, – неужели никто не слышит их надрывной, смертной тоски? – цепные собаки: изо дня в день стонут, стон почти человеческий. Шел утром из Шихина, вслушивался: пока в этом мире вот так будут стонать живые и умные твари, а люди не слышать их стона или по-прежнему держать их на цепи – все бессмысленно и жутко останется по-прежнему. Начну писать потихоньку «Что было»: сильный ощутил толчок сегодняшним утром к этому, завихрилось, закружило в душе, засветлело отрочеством… 6 декабря, вечер Сыплет снег – это всегда легкое, пусть и привычное волненье; такое ясное, отрадное чувство жизни: будто и не было вчерашне-вечерних мыслей о почти бессмысленности работы и, выходит, в какой-то мере и жизни?.. Вот мое решение, уже неизменное: протяженностью в собственную жизнь: никакого мрака в душе, никогда более. Жить и писать, несмотря ни на что, пока есть силы. Уже 3 года в моем новом доме: весной будет полных три. Сон дневной, когда прилег: вхожу в свой родной домик на Заволжской набережной, а там – полно свежего снега: значит, понял я во сне, – это все наше стало уже действительно прошлым. Итак, до Нового года – рассказы; затем главное – «Даша Глебова», вечерами – «Что было – то было». 7 декабря 1994 г. Редчайший, удивительнейший день: солнечная, пастельная мягкость разлита в воздухе; слегка туманится, повиснув над лесом, домами воздух, плавают нечастые снежинки, давая вволю полюбоваться собой. Шаг такой, точно тебя несет куда-то к чудному берегу, где все близко, нежно, дорого, где ждет тебя кто-то близкий и давно-давно ожидаемый долгий разговор, из тех, что случаются лишь в юности, а в зрелые годы это уже редкий подарок судьбы. Я шел и шел, не находя себе улицы, где можно задержаться, осмотреться, постоять – все казалось, что вот там, подальше еще лучше – и снова шел; хотелось очень кого-то, чтобы высказаться, уйти по берегу Волги хоть к Кривому Колену, глядя на черную в белых барашках Волгу, слушая шорох снежинок. Стал думать – да с кем бы пойти, кого найти сейчас? Некого! Один – пьет и обязательно сведет разговор к этому; у второго – семья, а значит – торопливость, а торопиться в такой день нельзя, третий просто не захочет будить себя, он давно уснул…. И – повернул домой. Может быть, выпить коньяку? А потом идти одному куда-то далеко? Бутылка заветная хранится в буфете. В «Дашу Глебову»: Сон Данилина: он, его жена и Даша с маленьким сыном оказались все вместе, одною семьей, в некой большой комнате – и две кровати у разных стен. Даша лежит, ее сынок тут же бегает в больших тапочках Артема, жена его – рядом с ним, очень мирно; видно, что это уже не первый день так, вместе: Д. и жена «срослись» в семейной общей жизни. Но тут жена отходит, А. встает; видит, что лицо у Д. болезненное, с желтизной, она тихо говорит ему: «Скоро меня не будет, а ты от жены не уходи, этого делать нельзя, что она будет одна, ведь свои же люди, все я знаю теперь, когда меня нет, что мой тоже взял бы меня любую, а не новую свою жену, лишь бы я была жива…» Снег все идет и сейчас, хотя небо прихмурилось. День, склонясь к вечеру, продолжается – и продолжает тихо, сладко волновать, взывая к чему-то святому в душе, и тайному в то же время… 4 ч. дня В «Дашу»: Данилин, походив, изъездив все деревни округи, почти не увидел ни одной красивой молодой женщины, девушки, как было раньше часто: низкорослые, нескладные, с той физической недоделанностью, в которой или ущербность природы, или нечто не вполне полноценное в результате неустроенности всего, что жизнь дала… И это было неожиданно: и больно, и растравляло душу: но ведь это – главная Русь! Как же дальше?.. Ярчайшие снегири явились перед окном, на снегу, таких видел лишь в Красном Городке, на пнях у столовой, в войну. В «Дашу»: Данилин трижды встречал разительно похожих на Дашу молодых женщин, с такими же движеньями тела, жестами, как у нее, несколько дней подряд. И вдруг подумал: да ведь в каждой из этих молодых женщин есть Даша – так устроены люди. Они берут часть ушедших в себя, передавая это все дальше, в поколения… «И, может статься, улучшенный, облагороженный «вариант» Артема Данилина тоже возможен?» – неожиданно подумал он. Люди – спутники по всей жизни должны быть обязательно у каждого человека. 10 декабря 1994, раннее утро …Вдруг сложился, как по наитию, совершенно новый план «Даши Глебовой» – и все буду переписывать: начну с части «Гибель Даши»: старый русский город (найти подходящее имя), новое время в нем и далее, связав со всем послевоенным. «Васильевский остров» – Большой проспект, кафе, движение, разброд мыслей – и постепенная оценка их. Старый друг, дворы, виденья былого… «Отдаленное»– встреча в поезде – и предвоенная, военная тема, актер и т. д.: роман в романе. «Деревня»– вот здесь может пригодиться уже написанное раньше: все первоначальное, что и Данилин, и Даша. «Реконструкция»: воссоединение всего. 11 декабря 1994 г., вечер Начал по-новому «Дашу»: видимо, так, как и следовало. Во всяком случае, во время писания было именно такое чувство. Все – заново: в тетради, которую предназначил для «Что было – то было». С гибели Даши, как вечером и продумал. Остальные тетради, уже законченные летом – авось пригодятся, но, наверное, лишь частично. Задача: совершенно новое, выстраданное отношение ко всему. Видеть неосязаемое, «подкожное» чувство, которое для писателя должно быть естественным; ничего не бояться в слове, в чувстве, ощущении: не только тень сущего, но и «за тенью». Ничего на уровне ликбеза, подобия «просто жизни»: открытие сокровенного, почти неуловимого. |
