Из полоновских мужиков трое, Арсений Воеводин, Серега Прохоров и Федор Батюшкин - пострадали на войне сильнее всех.
Арсений пришел с фронта слепой: глаза целые, с живым блеском, а не видели ничего.
- У меня там, внутрях, оба глазных нерва оборвались, - объяснял Арсеня. - Бомба-то рядком рванула, смертный дух на меня налетел, лопнуло у меня в голове что-то - и свет потух. Так и живу: вот он я.
У Сереги Прохорова не было обеих ног. Федор Батюшкин сохранил и руки, и ноги, и глаза, да был, по его словам, "хуже решета". Иной раз он начинал считать, сколько раз был ранен, но всегда сбивался со счета. Тогда, если на дворе было лето, задирал рубаху, охотно позволяя считать свои дырки желающим. Но сосчитать их было действительно трудно - так были изрыты спина, грудь, бока, руки разной величины ямками, углублениями; иные дырки с рваными краями наподобие кратера уходили в глубь тела - и дна не видать, только чем глубже, тем краснее, тоньше кожа, надави - и кровь брызнет.
- То-то, - удовлетворенно говорил Федор, если и бабы оказывались среди его слушателей. - А чего еще там, - он показывал ниже пояса, - вот где интересу много... Но то уж не для всех... - Он подмигивал с хитрым видом.
И до войны все трое были друзьями-одногодками, и теперь, вернувшись с фронта, не забывали старую дружбу. Да, пожалуй что, еще и покрепче дружили, чем прежде.
Арсеня был у них за главного. Сначала однодеревенцы жалеть его было стали: здоровый мужик, а в сельских обстоятельствах - полный инвалид, что в поле, что на огороде, да просто по хозяйству без глаз сделаешь? Да и сам он тихо, неприметно жил первые месяцы. Выйдет на волю из своей избы, молча стоит на высоком крыльце.
Но вот тихонько, неуверенно начал во дворе Воеводиных вызванивать топор. Полоновцы с удивлением прислушивались: неужели Арсеня хозяйствует? У Насти спрашивали.
- Он, - отвечала тихонько, оглядываясь. - Все приспосабливается. Да вчерась чуть было пальца не лишился. И никак ведь не остановить его... - И Настя плакала. Однако видно было: больше радости в ее слезах, чем скорби. Она все сильней верила в свою хорошую долю - уцелел мужик, вернулся с фронтовых дорог в дом, и силы его не покинули. И глаза его потерянные уже не казались ей страшной бедой.
Секретарь Совета Илья Иваныч с серьезным достоинством поддерживал ее в этом убеждении:
- А что, Настя, заживете, так и знай. Я, стоесь, ничего тебе точно сказать не могу, а вот сама разбирайся: не пьет он? Не пьет! За всякое дело хватается? Хватается! Так будь, стоесь, с полным самоуспокойствием: Сеня покажет, на что годится. А кое-чего уж и доказал тебе, одначе... - И он так же серьезно кивал на выпяченный Настин живот. Настя горделиво краснела.
Серега Прохоров жил на левом крыле Полоновки, если смотреть от большака, Федя Батюшкин - на правом. Серега потихоньку осваивал свою тележку, начиная день с поездки к Арсению. Случалось, по дороге он падал на какой-нибудь рытвине, но привычки звать на помощь у него не было: сердито ждал, если ничего сам поделать не мог, когда заметит кто-нибудь - или же из последних силенок карабкался, переволакивался, пытаясь опять оседлать своего коня...
Арсеня как-то ощупал его транспорт и костыльки, которые Серега держал в руках и, упираясь ими в землю, гнал вперед свою тележку - да это и не костыльки были, а обрезки доски с прорезями для рук. Покачал головой, задумался.
- Ты чего это? - спросил Серега.
- А вот погоди - узнаешь.
Он уже рубил в это время баню на огороде, не допуская почти никакой помощи - только материал Илья Иваныч помог раздобыть и доставить.
Через несколько дней, когда Серега опять прикатил к нему, Арсеня молча взял его костыльки-обрубки - и вложил в руки новые.
- А ну, испытай...
Серега просунул руки в изделия друга - и ладони ощутили ту особую, ладную приятность, что радует не только телесно, но и душу греет; они сразу прикипали к мягко, воздушно обработанному дереву, пальцы вжимались в него, не в силах оторваться.
- Ну, Арсеня, ну, Арсеня... - бормотал Сергей, не в силах больше ничего сказать. - Да я теперь... до поселка запросто докачу, если что...
Арсеня слушал Серегу молча и недовольно. С некоторых пор от друга с утра резко несло кислым запахом картофельной самогонки.
- Ты кончай это... - угрюмо сказал он Сереге. - Опять долбанул с утра пораньше? Нам ведь только начать, сам знаешь.
- Брось, брось!.. - торопливо отвечал Серега. - Ради каприза почтальона я не получил пензии, так мы с Федькой у Ниловны самогонки разжились...
- Вот я ему ужо... Сам пьет, дурак, и тебя поит. У него ж остатки нутра сгорят! А куда он подевался-то?
- У-у-у! - веселея, говорил Серега.- У него ж страховидная баба, опять в подполье спустила его: на губе сидит! Проведаем, может?
- Пусть сидит! - смеялся Арсеня. - Нюрка - она молодец, излечит его от всех вредных недугов. Завтра коли навестим - а сегодня пусть сидит!
И они еще какое-то время оживленно обсуждали Анну Батюшкину - супругу Федора, круто взявшуюся за его перевоспитание.

Начало зрелого лета - первого послевоенного лета - Арсеня Воеводин встретил на покосе. Настя пыталась его ласково урезонить:
- Сенюшка, да сама я справлюсь... Ты вон сколь дома всего сделал, косить-то зачем?
- А вот увидишь, - отвечал Арсеня, - пойдет у меня коса, так и знай!
Заветные тропинки вокруг Полоновки были ему памятны с детства. Пошел Арсеня на Глашкин луг - небольшое покосное угодье за ближним лесом, в стороне от деревни. Травы были в тот год богатые, и полоновцы начинали сенокос вокруг деревни, оставив пока все остальное. Это и нужно ему было - покосить в одиночестве, испытать не силу, а новое трудное дело: водить косу наощупь. Даже Настю просил не приходить к нему первые дни.
Направив косу, Арсеня повел первый покос... Хорошо, что он запасся неуступчивым терпением и крутой, сдерживающей злостью: коса то и дело уходила будто сама собой в землю, налетала на кусты, находила жалом любую кочку, самую малую неровность. В попытке обойти препятствия коса заметалась, прокос пошел вкривь и Арсеня сразу вспотел от противной беспомощности, руки дрожали крупной нервной дрожью. Но он приказал себе не сбиваться, не отступать! И продолжал косьбу.
Он не знал, сколько это длилось, пока не пришло какое-то и самому непонятное чувство успокоения и тихой отрады. Сначала ему почуялось, что его косу как стал придерживать кто, ласково и осторожно: мол, не спеши ты, голубчик, успокойся, не метусись; замах был уже с чуткой разминкой, коса в любой миг могла уйти от препятствия; уставшее тело, сберегая силы, находило иной ритм работы, сочетая вкрадчивую ловкость с напором, когда луг шел явно ровный, и плечо, почуяв волю, разворачивалось круто, радостно.
И что-то шелестящее, близкое родилось в воздухе, голос или дыхание совсем живые, касавшиеся самой души Арсения, больной сейчас, мучительно переживавшей его незрячесть. Внезапно он выпрямился, что-то поняв, опустил косу, вскинул голову, дрогнувшим голосом спросил:
- Настя, ты?..
Молчание. Потом тихий голос слева:
- Я это, Сенюшка, я, родимый…
Арсеня отвернулся, долго молчал. Не было еще таких минут в его жизни, и не знал он, что они бывают.
- …Ты что это говорила, Настя?
Пришел черед ей удивиться.
- Да ничего не говорила, Сенюшка: молчком, молчком я стояла за березой, только глядела да мучалась… кровью сердце изошло.
- Нет, говорила… - тихо, задумчиво обронил Арсеня, клоня голову. - Говорила ты, я слыхал. Идет коса плохо - ты охнешь, я выпрямить успею… Потом шепчешь: "Да не так… поверни… вот… води теперь…"
Настя заплакала, потому что знала: она ничего не сказала вслух, не произнесла ни единого слова, но будто и правду говорил Арсеня, ведь каждый ее вздох был сильнее крика.
Теперь они ходили на покос вдвоем. Настя первые дни сама не косила: шла рядом с мужем, и тихонько, точно обучая его первым в жизни движениям или словам, говорила:
- Сенюшка, пошел... с Богом - прямо, ровненько... А тут выше бери...
И Арсеня постепенно приучал себя по-новому владеть косой, сделав ее продолженьем своих рук, уже научившихся быть и чуткими, и осторожными. А тут и еще одно открытие он сделал. Однажды расслабил мышцы, остановился передохнуть. Голову приподнял так, что утренний набирающий силу свет вдруг резко ударил в глаза... и тут-то Арсеня с удивлением, пронзившим его сильнее боли, заметил слева силуэты кустов и деревьев. Еще не отдавая себе в этом отчета, он понял: какой-то крохотный островок зрения или проявился, или восстановился в его глазах! Он долго стоял так, веря и не веря своему открытию. Потом осторожно переменил положение головы. Все сразу исчезло. Да и было ли?! С паническим ужасом Арсеня и так и этак крутил головой! Нашел... силуэты кустов смутно проявились опять.
О своем открытии он сказал только Насте. На второй же день они вместе отправились пешком в райбольницу - поселок был в восьми километрах. Широкоплечий, хмурый, грубоватый врач, легко поворачивая сильными мягкими руками Арсеню, долго изучал его, односложно повторяя:
- Сосредоточимся... Видишь?
- Ни брызги, - нашел Арсеня свое словцо. Наконец он опять почуял этот легкий просвет, вскрикнул:
- Вот оно! Да голову-то задравши держать надо. - Врач вздохнул облегченно.
- Ну что ж. Дам тебе направление в Калинин. Поезжай. А вдруг да... - Он не договорил.
Продали поросенка. Поехали. В областной больнице попали к профессору. Позже Арсеня пытался расспросить Настю, какой же он был, этот профессор? Настя вспомнила только золотые очки и седую клочковатую бородку. Ну а голос слышал сам - сухонький, торопливый, деловой.
Осматривая глаза, он счел, видимо, своим долгом спросить:
- Как жизнь там у вас, в деревне?
- Жить можно, - дипломатично ответил Арсеня.
- Ага. Ага, - не очень-то, наверное, и слушая, приговаривал профессор.
В конце концов он сказал строго, если и с сочувствием, то глубоко скрытым.
- Надо вам знать, фронтовик, следующее. Зрение к вам не возвратится. Оснований надеяться на это нет никаких. Лучше, чтобы вы помнили об этом и не строили иллюзий. Крохотный источник света, который вы открыли, может быстро потухнуть... Великое благо, что пока он есть! Пользуйтесь им, скорее приспосабливайтесь к новой для себя трудной жизни. Это все, фронтовик.
- Приношу свою благодарность - откликнулся Арсеня, и никогда и никуда уже не ходил и не ездил.
Скоро Арсеня косил уже хорошо, и в Полоновке он стал самым известным и по-особому уважаемым человеком. Особенно удивлялись, как его коса будто сама обходила все препятствия.
- Земли не поранит, - говорила старуха Зотовна, соседка Воеводиных. Она первые дни придирчиво шла за Арсеней по прокосу, только что не принюхиваясь: все не верила, что Арсеня не видит. Тихонько шепталась с бабами: "Бабы, это ж надоть: чистые прокосы берет, травинка к травинке. А голову-то все в небушко задирает... Чего это, а?"
Бабы молча качали головами и не соглашаясь с Зотовной, и не возражая: и впрямь, какая-то удивлявшая сила в Арсене была.
Да разве только соседские бабы удивлялись - и в районе скоро узнали об Арсене, газета, выходящая в поселке, о нем сообщила.
В свою веселую минуту Арсеня выходил на крыльцо с зеркалом. Приладив его в простенке на полочку, он вынимал из кармана расческу и, красуясь, поворачивая голову и так, и эдак, клонясь к зеркалу - начинал расчесываться. Волосы у него были густые, русые с золотинкой и Арсеня старался. Нахмурив брови, он делал вид, что недоволен чем-то на своем лице. Громко говорил, заслышав чьи-то шаги:
- Вроде бородавка-то помене была - ишь, раздуло после вчерашнего комара: c болота прохвост, в пол-аршина росту... Ну, попадись он мне!
Этот даровой спектакль никому не надоедал: уж очень легко вел его Арсеня, казалось, вполне обманувший свою лихую судьбу, уж не поладивший ли с ней.
Настя родила ему сперва одного сына, через год - другого. Крестным отцом обоих сыновей был секретарь сельсовета и сосед Илья Иваныч.
Он заходил к Воеводиным почти каждый вечер. Присматривался к сынам, иной раз с печалью ронял:
- Вылитый Сеня, а? Настя? - Настя только улыбалась, довольная. - А у меня оба сына в женок пошли: большой - в Марфу, Никола - в Надюху... Во как оно бывает-то на белом свете. Знать-то знаю, что не грешили ни та, ни другая, честные попались бабы, а все одно тоска берет: бабья порода мою перебила - что брови, что глаза… да не это главное - характер. Андрей - хитрый мужик, цыган не обманет, отца норовит обмишулить. Ну, что тут разводить, Марфу все хорошо знали… А Колька - он и веселый, и работу любит, да и горяч - спаси бог! Слыхали, как Кузьму Иваныча чуть не зашиб? Еле спас.
- А я считаю - прав был Николай, - вмешивалась Настя, - не трожь чужую упряжь, хоть и председатель!
- Да, может, оно и так… - чесал в затылке Илья Иваныч, - да власть уважать надо, без нее нельзя. Ну вот, я что говорю-то: вылитая Надюха. Она же в первые-то года житья мне не давала: взревнует, так что ей под руку попадет - шварк! И как голова уцелела… А тут, - повторял он свое, - Арсеня-то сызмалу повторяется весь как нарисованный.
Разговоры эти настраивали Воеводиных на ласковый, благодарный лад.
Арсеня Полоновский, короче сказать, устроил свою жизнь в новых обстоятельствах страшной судьбины. И порешил так и жить в дальнейшем, до скончанья дней.
Что же, с ним все таким образом определилось. Но ведь были у него два друга, и не забывал он о них ни на один живой день. Особенно беспокоил его теперь Серега Прохоров.

Поначалу-то Арсене казалось - хуже всех пойдет жизнь у Феди Батюшкина. Его Анюта круто обходилась с Федором. Вот и сейчас, в данную минуту, Арсеня и Серега шли проведать своего испытанного кореша. Точнее, Арсеня шел, а Серега катил справа на своей тележке, быстро-быстро работая руками и успевая при этом все замечать, отвечая на приветствия, от кого-то легонько, смехом, отругиваясь, к другим с нарочитым азартом приставая сам.
- Хватит, - останавливал его, не выдержав, Арсеня, если Серега совсем тормоза спускал и кричал, положим, Монастыревой Лидии: "Как твой подполковник-то, туфли новые прислал аль нет? А крепдешину на короткое платье? - Почему это на короткое? - обижалась Лидия, у которой и правда побывал в "полюбовниках", как говорила вся деревня, командир недолго стоявшей в Полоновке воинской части. - А потому что…" - и Серега немедленно упоминал про толстые ляжки Лидии, не забывая сделать некие сравнения, обобщения и выводы. Вот тут уже начинался крик оскорбившейся Лидии, от которой Арсеня спешил увести друга.
Подгоняя сильными толчками свою тележку, Серега запальчиво кричал:
- А не гуляй, стерьва, с кем ни попало! Ишь - подполковник! Дурак он, бабник, я б его…
- Ну что ты взъелся? - добродушно утихомиривал его Арсеня. - Убудет, что ль, от Лидии?..
- А не в том суть! - вдруг еще горячей вскрикивал Серега. Он неловко и слишком сильно оттолкнулся, тележка его свернула в сторону, налетела на колдобину, перевернулась, Серега качнулся, потерял равновесие - и неожиданно завалился на бок. Когда Арсеня на ощупь ухватил его, он почувствовал судороги, бившие этот живой обрубок и потому особенно страшные. Держа на весу словно набитое свинцом тело друга, Арсеня пытался понять: что вдруг случилось-то, в чем тут дело?.. Он осторожно положил его на траву, присел на корточки, расстегнул ворот рубахи... Но тут дыхание Сереги стало ровнее, он уцепился за плечи Арсени, одним рывком вскинул себя на подставку: низ у него был сплошной, ноги отхвачены по самый пах.
- Все. Станови на коляску. И - о бабах со мной ни гугу больше, понял? Я вот ужо, сходим к Федору, одну историю тебе расскажу, без оглядки расскажу, только по стакану самогону перед тем саданем, иначе, брат, не выдюжу… Согласен?
- Ну, раз такое дело... - как мог покладистее сказал Арсеня, пребывая меж тем в недоумении.

Подолши-подъехали к дому Федора Батюшкина.
- Эй, ребята, - услышали голос из-под земли.
Федор опять был "на губе". Гулял он, как определив для себя нерушимое правило, неделю. Пил - и самую малость куролесил. В эту неделю его Анна терпеливо выносила его самовластный характер - "по струнке ходила" как говорил он сам. Но вот наступал момент, когда Федор совсем сдавал: не слушался голос, становились деревянными руки-ноги, замирали, утеряв жизнь, глаза… До этого он и работал у себя в плотницкой бригаде - и пил; теперь же сила его испарялась из него, "еле дух шел" - опять же по его слову. И тогда он сам с нетерпением ждал, чтобы за него взялась Анна, ему самому нужна была позарез тираническая рука.
И - Анна бралась... Она сажала мужа под строгий домашний арест, а попросту говоря - загоняла в подпол.
При этом Анна, как человек здравомыслящий и не желающий нажить в муже яростного врага, разработала целую систему возвращения его в строй полноценных людей. Через крохотное оконце, прорубленное в подполе для доступа воздуха, она просовывала Федору два раза в день по стакану самогона и горячую еду - щи да картошку. На второй день уже был один стакан, на третий - только еда. А затем Федор слышал команду:
- А ну, вылезай на волю! - И с прибаутками, смущенный и присмиревший, однако же довольный своим здоровым состоянием, Федор появлялся в доме.
В подполе у него теперь даже и уют появился: топчанчик, застеленный всяким рваньем, кружка, миска... В общем, натуральный изолятор.
- Эй, ребяты... - повторил голос Федора. - Вы это?
- Мы, мы, друг сердешный... - не лишенным сочувствия голосом откликнулся Арсеня. - Пожелания какие будут?
После короткого молчания раздался нерешительный голос:
- Похмелиться бы...
- А вот тута ничего не выйдет. Ау, нельзя. Сам знаешь, что тебе будет. Да и нам впридачу...
- Оно-то так, да охота.
Серега, уже пришедший в себя, стукнул Арсеню по ноге.
Арсеня серьезно взвесил все "за" и "против".
- Нет, сделаем, как порешили: сами. Анна нас ярыми врагами иначе объявить может.
- ...А чего Анна? - опять прозвучал из-под земли голос Федора. - Нюрка-то - она, ребяты, правильно меня держит. Пропал бы я без нее, а так - живу. Мне тут сегодня сон один приснился. Хотите перескажу?
- Давай, - согласился Арсеня, удивленный тоном и словами друга.
- А сон мой - вот он… Снилось мне, ребяты, что сплю я не дома на своей постели, под боком Нюрки, а где-то в лесу, за Синим болотом - помнишь, Серега, еще там ястреба году в тридцать пятом споймать с тобой хотели?
- Помню я, - откликнулся Серега.
- Сплю и чую, зараза старая, смерть моя - тут как тут, уж вонью в морду дышит.
- Потому что ты спал в подполе, - вставил Арсеня.
- Молчи, знай, не кончил я. И тут кто-то ка-ак шарахнет по злой харе, что лезла ко мне - та и заверещать не успела, отлетела, дух пропал. А мне и говорит Голос: "Ты будешь жить". И все! "Ты будешь жить". Понятно говорю? А как стал я, проснувшись, соображать - вижу: голос-то сильно на Нюркин похож… Вот оно, ребяты, какое дело. А, значит, Нюрка и есть моя жизня. Так оно пусть и будет теперя всегда…
Помолчали все трое.
- Слышь, Арсеня... - услышали они опять Федора. - Ты, знаю, не любишь Нюрки-то моей - из-за меня, видать, и в дом к нам не заходишь... А ты, друг, напрягись весь, да попробуй полюбить ее, а? Вот бы дело было!
- А что… И попробую, Федя. Я, брат, попробую,- сказал Арсеня. - А теперь мы пойдем. Разговор у нас есть один сурьезный с Серегой. Ты вылезай отселе поскорей.
- Завтра вылезу.

Арсеня и Серега пошли-поехали к бабке Ниловне.
Старуха управилась с ними быстро: вынесла во двор большую черную кружку - если заглянуть внутрь этой кружки, она была вся шершавой от выпавшей эмали, и мутно-белая самогонка пестрела и переливалась в ней, на глазах преображаясь из вонючей сивухи в затягивавшую глаз таинственную жидкость. Был еще кусок хлеба и две луковицы, c отставшей от вялости кожурой. Арсеня нащупал все это точным движением человека, хорошо изучившего и подворье бабки, и широкий еловый обрубок, на который она ставила всегда свое лукавое угощенье. Он взял сначала одну луковицу, подал Сереге. Она сразу хрустнула в его руках, как ждала этих толстых, но чутких и умелых пальцев. Точно так же был поделен и хлеб. Затем, наполнив стакан, Арсеня наклонился. Друг его, серьезно принимая стакан, кивнул, благодаря - хотя и знал, что видеть некому. Арсеня, прислушиваясь к жадным быстрым глоткам Сереги, соображал: хочет тот поскорей управиться со стаканом, зажигает сердце зачем-то неверным коротким огнем. Но с покорностью уже принявшего решение человека так же быстро выпил и сам. Закусили. Помолчали, слыша лишь нежадную работу челюстей друг друга; Серега при этом смотрел снизу вверх, и стянутое вниманьем лицо Арсени, приготовившегося слушать его, казалось ему уходящим от него в небо, уж слишком высоко возвышался над ним его старый товарищ.
- Ты подыми-ка меня на дрова, - тихо сказал он, - посижу как на троне, у бабки Ниловны хороши дрова, чистая береза.
Арсеня наклонился, осторожно и мягко обхватил его, плавно приподнял, понимая руками, куда надо сажать.
- Ох-хо... - вздохнул Серега. - Дух-то какой. - И безо всякого перехода. - Худо дело, Арсеня: баба моя мне, видать, измену делала, раскрыл ее секрет невзначай и сам-то не рад, скажу, а теперь уж что, никуда не денешься, оно такое, брат, это положение - ни о чем другом думать не дает.
- Врешь, - твердо сказал Арсеня. - Не верю. Этого в жизни не бывает так.
Он знал, что хотел сказать - знал это и Серега: "так" означало, что нельзя изменять такому, как Серега, вообще мужику или бабе.
- Э, не понял ты!.. Перед фронтом самым было!
Они оба закрыли рты, не зная, что можно, а что нельзя говорить дальше. Любое слово могло перекосить жизнь окончательно. "А такую-то жизню и прихлопнуть с ходу можно... - подумал Арсеня, вовсе позабыв о себе. - И так полжизни всего, а то и поменьше". Молчание затягивалось. Арсеня откашлялся:
- Ну и... Как же ты это откопал? Не хочешь - не говори.
- Чего там... Тебе можно. А пока вот что скажу: в погребу замест Федьки я б сидел, не дрогнул - да что, как в раю. Женку-то его давно разгадал, он для нее - первое самое на свете. Хвать рукой - Федор; а повисла рука, исчез он - и ей хана. Вот она и продляет ему жизнь, как умеет. Сравнил я обеих женок, свою и Федора, в одну тверезую минуту - аж испугался, брат, хоть убегай на тот свет прямой дорожкой... Да вот на колымаге своей что-то не разогнаться, скрипит и падает...
Арсеня сильно тряхнул друга за плечо.
- Брось об этом... Вместе жить-доживать будем, Говори давай, кто да как узнал.
- Да что... Случай упал прям с неба. Лаврентьевой Катерине пришло письмо от ее Степана. А в письме приписка: кланяется Горохов, лейтенант, Антипиной Тамаре, моя-то ведь Антипина была.
- Погоди... ну и что - кланяется? - быстро перебил Арсеня. - Эва сказал: кланяется!
- Не все это, там еще три слова, не выдержал тот-то, дурак, захотел высказать: мол, пускай на счастье дотронется до той родики под левой грудью, что целовать я любил… Вот оно, понял теперь?: Чего молчишь. А эта, Катерина-то, сказани Зотихе, а Зотиха уж - мне...
- Я б эту Зотиху... - угрожающе сказал Арсеня.
- А чего теперь. Не в Зотихе дело, брат.
- Так... Горохов - это я помню. Да ведь они все в одной части были: у нас в Полоновке стояли в сорок втором, месяца за три до того, как Федор, ты да я в армию пошли... Стой!.. Горохов - лейтенант, Степа - старшина, что с Катериной закрутил, дальше говори…
- А дале что… стоят они, друг, в нашем райцентре.
- Погоди! - нетерпеливо оборвал его Арсеня.- Ты когда с Тамаркой-то расписался, что-то мне память отшибло: до Горохова или опосля? Здесь главная загвоздка! Он же ее Антипиной кличет?
- Это-то так... - Серега глухо кашлянул, пытаясь перешагнуть через что-то в себе - и словно не в силах сделать это. - Гуляли они до меня, понятно? Знал я об этом. А у них, выходит теперь, еще одна ночка была, следствие я такое провел. Их, помнишь, перевели от нас в райцентр… Ну, слушай дальше… Горохов пишет: мол, скажи Тамаре Антипиной, вечно буду двадцать девятое августа помнить. А на двадцать-то девятое она, моя Тамарка, на всю ночь как раз в поселок уезжала; да торопилась чуть не с плачем: тетка родная помирает. Тетка жить осталась, а моя месяца два не в себе была, как побили ее. А со мной - как со святым, чуть не молилась…
Арсеня едва выговорил, уйдя тоже в свое, сокровенное:
- Одно не пойму: ты-то как про двадцать девятое августа помнишь?
- А у нас на стенке старый календарь, за сорок второй год, приклеен рядом с окошком, красным карандашом обведено это самое двадцать девятое августа, ее, Тамаркиной, рукой.
- Та-ак... Ты не жги себя: жизнь тонкая, перервать ее ничего, друг, не стоит.
Что еще можно было сказать другу - не знал Арсеня.

Федор бежал Полоновкой прямиком к Арсене. Закричал издали, только увидав, как Арсеня с топором в руке направился к осиннику - этот осинник, густой, забуревший, многие рубили сейчас на дрова. Начинало темнеть, да Арсене это не помеха.
- Стой, погоди, Арсеня: Серега сбежал! - Федор остановился, услышал сам, что сказал, открыл рот, прокричал заново, с заминкой.- Укатился! А Тамарки нет: в Сизово ушла.
Арсеня засунул топор за ремень, передвинул за спину.
- Та-ак... - сказал, подходя на голос дружка. - Укатился, стало быть. Ну, так я и знал.
- То ись... - начал было Федор, да оборвал себя, махнув рукой.
- Пропадет он... - В раздумье, не подымая головы, Арсеня переступил ногами, словно собираясь в дальний путь, уже настраивая себя на него.
- Ты давай, Федя, собирайся, пойдем за ним. А путь его я знаю, был у нас с Серегой один разговор, думаю, кинулся он в известную мне сторону попытать кой-что… Посумневался, покачался - и двинул. Ну, Серега… - Ты посуди: это же он по какой дороженьке кинулся-то, да на каком транспорте, а? Да в ночь! Свалился - ну что дале-то?.. Вот что. Женкам - ни гугу. Выкрутимся, как вернемся.
- Арсеня, давай один я… ты мне только дорогу поясни…
- Ну нет. Вместях двинем - обчее дело… Без лишнего слова - вдвоем.
День был темный, без чистого солнца, без небесных переливов, а день такой для Арсени - та же полная ночь. Крути, не крути головой, ищи, не ищи заветный угол, когда мир чуть, хоть тенью приоткрывается ему - бесполезно; ночь - она и есть ночь. Шел он, почти бежал, вслед за Федором той дорогой, что знакома с детства, исхожена вдоль и поперек. Говорить не хотелось. Шли молча. Федор начал было разговор, да что-то понял, тоже умолк, поспешал рядком, осторожно направляя Арсенин шаг.
Арсеня знал, что сейчас, под конец сентября, в придорожных канавах стоит черная, с глубоким мерцаньем вода, а к ней прилипли мелкие яркие листья; от терпкого запаха влажного листа чутко и жадно подрагивали его ноздри, горячее дыхание смешивалось с воздухом. Знал он и то, что пока и слева, и справа идет старый сосновый лес, плотно подступивший к большаку: когда-то перед войной здесь начинали строить хорошую дорогу и успели уже выложить булыжником километра три: Арсеня хорошо помнил, как радовали всю округу эти три километра выложенного булыжником узкого большака; выйдешь из деревни, свернешь влево - и открывалось это ровное посвечивание прямой дороги: чисто выложенный булыжник отливал лиловым и малиновым цветом. Главное же - все это было сделано самими, все окрестные мужики и парни работали тут, двигая дорогу... И думалось, что она поведет их всех куда-то в светлые, туманно-золотистые счастливые края... А теперь никуда не хочется Арсене из родной Полоновки.

Серега, видать, давно прокатил - жал вовсю, не давая себе роздыху. Как хорошо Арсеня ловил эту Серегину бешеную езду: крутятся, стучат, повизгивают маленькие колесики, кренится то на один бок, то на другой подставка - вечный престол Серегин - онемев от беспрерывных усилий, но не подводя, работают крутые угловатые руки... А костылики-подпорки тоже верно служат, взлетают вверх-вниз...
Спешат Арсеня с Федором. Арсеня расчеты строит: сколько же километров уже прокатил Серега? И не свалился ль он в канаву, не заехал ли в какой потайной угол, заслышав их нагоняющие шаги?
Вот и райцентр скоро.
Федор, покашляв, начал рассказывать бесконечную историю своих взаимоотношений с женой, и понятно было, что говорит он только, чтобы чем-то занять и себя, и его. Но Арсеня почти не слушал его, занятый мыслями о Сереге, о себе…
- Тише, - шепнул тут Федор. - Здесь он…
Арсеня остановился, вздохнул глубоко, сделал шаг… И нога его глухо стукнула, отшвырнула прочь что-то легкое, деревянное. Нагнулся, нашел, ощупал... Это был костылек-подпорка, собственноручно сработанный им для Сереги Прохорова. А вот и второй. Да что ж это… Серега покатился в канаву, в холодную осеннюю воду, в смертную жуть - и остался в ней совсем?..
Федор зашуршал кустами.
Арсеня, сразу охрипнув, проговорил тихо:
- Эй, Серега… отзовись-ка. Тут?
- Тут я. Подмогните малость.
- Ну, беглец, живой?
- Да живой, чего там…
- …Эх, - сказал, помолчав, Арсеня, - куда ж нам с тобой бежать-то теперь, друг ты мой, Серега? Набегалися. Хватит. Давай дома сидеть.
Серега молчал, слегка посапывая по-детски под руками Федора, выносившего его на дорогу. Потом сказал:
- Давай, ребята, поворачивать оглобли. Путь - он длинный… Для меня то есть.

Опубликовано 25.05.06