Электронная библиотека "Тверские авторы"
ЖЕЛЕЗНЫЙ ГОРОД
-Пап, у нас есть что-нибудь сегодня на ужин? – вслед за вошедшим на кухню Иваном просунулась Витькина голова.
Усталые сын и отец вернулись из Солнечного монастыря, когда на дворе уже стояла непроглядная ночь. Они выполняли срочный заказ настоятеля: рубили для братии новую трапезную, поскольку старая, по словам благочинного, была «неуютна».
-Да нет ничего! – голодный, как волк, Иван сердито грюкнул пустым чугунком о плиту:
-А мать что? Опять у Никифоровны?
-Я думаю, да – с безнадёжностью в голосе ответил Виктор отцу.
Последнее время Даша перестала что-либо делать по дому. Она или сидела возле постели больного сыночка, или искала поддержки и помощи у соседки Никифоровны. Лекарства для Петьки у знахарки по-прежнему не было. Однако она умела гадать на кофейной гуще и картах, а кроме того знала много разного рода примет. Иван замечал, что чем чаще его жена посещает Никифоровну, тем больше становится слезливой и суеверной.
Дверь в избу тихонечко отворилась, и перед отцом и сыном явилась жена и мать. Иван раскрыл было рот, чтобы спросить супругу, почему они остались без ужина. Но Дарья вдруг опустилась на табуреточку возле самого входа и горемычно заплакала.
Из всхлипываний и причитаний жены Тимофеев понял не без труда, что по пути от Никифоровны она встретила их «непросыхающего» соседа, который ей высказал свои незамысловатые мысли.
«Что же ты, дура, так убиваешься», - сочувственно дышал Червяков на Дашу ужасающим перегаром. – «Надо радоваться, что у тебя сын помирает. Вот у меня – семеро по лавкам, и все просят жрать. Хоть бы один Богу душу отдал…» Однако закончил Червяков хорошо: «Желаю, чтоб твой сын выздоровел, а мой боров сдох». При этих словах, если верить Дарье, он страшно размахнулся ногой на развалившегося в луже Михрютку, но поскользнулся и плюхнулся рядом с ненавистным ему боровом.
То, что Червяков, желая выздоровления Петьке, упал мордой в грязь, Даша истолковала как очень дурную примету и теперь горько плакала.
Тимофеев молча выслушал жену, так же молча оделся, как одевался в лес, по-походному - взял заплечный мешок с сухарями, ружьё и, делая вид, что не замечает просящего взгляда Витьки, направился к двери.
-Ваня, ты куда? – боязливо окликнула его Дарья. – Тебе ехать нельзя. Никифоровна нагадала, что тебя ждёт в дороге большая опасность.
-Да, пошла ты!.. Вместе со своей Никифоровной! – незамысловато ответил Иван.
-А я? - наконец-то, осмелился подать голос Виктор, - Меня - то возьми…
-А ты!? Вот зашьешь мой плащ, который порезал.., - начал было Иван, но вспомнив, что порезанный плащ его лежит в волчьей яме, запнулся и закончил задумчиво-глухо, - А ты, Витя, мать береги. Видишь – она вне себя.
Тимофеев вышел на улицу и увидел, как ватага ребят-чертенят, сыновей Червякова, тащит папашу из лужи. Червяков упорно не желал вылезать. Он то с трудом вставал на колени, то снова рушился в самую топь, выбивая из неё фонтанчики грязи. Иван глянул угрюмо на всю эту канитель и, даже не улыбнувшись, решительно зашагал в монастырь.
-Ты, брат, зачем? – монах смотрел на стоящего перед ним Тимофеева с удивлением близким к испугу.
-Собирайся. Поехали к Вещему.
-Ты сказывал, через неделю.
-Сейчас.
Монах усиленно заскрёб ногтями в затылке:
-Ладно. Я мигом.
«Миг» у Кулёмы оказался столь долгим, что Иван успел уже порядочно заскучать к тому времени, когда он предстал перед ним, держа в поводу навьюченную лошадь.
Лесной дорогой Тимофеев ехал погружённый в невесёлые думы. Почему Судьба отмеряет человеку счастье по капле, а горе полною чашей. Сейчас умирает их маленький Петька. Горе снова стучится в окно. А счастье … Когда он был счастлив? Иван стал перебирать свою жизнь, отыскивая редкие искорки радости на сером её полотне. Он вспомнил, как в детстве друг его отца дядька Макар подарил ему маленькую, вырезанную из липы лошадку. Тогда дядька заговорщицки ему подмигнул и сказал: «А у меня, брат, лошадь в кармане». Глаза у маленького Ивана стали по плошке: как может огромная лошадь влезть в маленький дядькин карман?! А сколько восторга и радости было, когда он увидел деревянную малышку-лошадку. Он ел с ней и спал. Он прожил с ней целую жизнь!.. Что было ещё у него такого хорошего, что осталось светлой звёздочкой в памяти? Наверное, день, когда его объявили в школе лучшим учеником. Пожалуй, ещё – рождение первенца-сына… Тимофеев невесело усмехнулся. Он прожил почти тридцать лет. Из них он был счастлив…три дня. Серая жизнь под небом, затянутым серыми облаками, среди серых домов и серых людей…
Вдруг яркая вспышка озарила сознание Ивана. Ему неожиданно вспомнился удивительный, будоражащий сон. Внезапно оживший город, в котором у человека захватывает дух, как будто несет его тройка резвых лошадей, удалых, своенравных.
-Иван! – непривыкший к походам и уже порядком уставший Кулёма заискивающе заглянул в лицо своему спутнику, - Вот эта дорога ведет к Береже, - он указал на ведущую в лес едва приметную стёжку, - Заедем, если не возражаешь – передохнём.
Словно ток пробежал по жилам Ивана. Разом вспомнился костёр на крутом берегу и чёрная палка, так ладно пришедшаяся ему по руке.
-Ну, что ж, отдохнём, - произнёс он задумчиво и направил свою лошадь к реке.
До берега путь оказался недолгим, и вскоре уже Тимофеев с высокого крутояра смотрел на застывшую в плавном течении реку Бережу.
-Я хвороста принесу? – Кулёма вопросительно посмотрел на Ивана. Тот молча кинул головой.
Когда монах снова поднялся на взгорье, Тимофеев уже держал в руках чёрную палку. Он прихватил её в поход без какой-либо цели и сейчас достал её из поклажи лишь для того чтобы ещё раз почувствовать как хорошо она у него лежит в руке.
-Что это? - удивлённый Кулёма опустил хворост на землю – можно я эту штуковину посмотрю.
Он осторожно принял от Тимофеева чёрную палку и тут же согнулся, словно держал в руках непомерную тяжесть:
-Бог ты мой! Как она тяжела! И холодная. Нет-нет, Иван, ты возьми её лучше себе!
Но разжигая костёр, он то и дело с опасливым любопытством поглядывал на странную палку, которую Иван вертел так и сяк, недоумевая, почему она показалась монаху такой тяжёлой. Тимофеев подправил корнем-палкой костер, да так и оставил удивительную «кочергу» калиться в огне, задумчиво глядя, как лижет её ленивое пламя.
Разморенный жаром Иван уже сидел в полудрёме, когда его взгляд случайно упал на чёрную палку. Глаза его в изумлении распахнулись: вся «кочерга» горела-переливалась холодным, искристо-синим пламенем, а вместе с нею точно таким же пламенем горела-переливалась его рука. «Что это?!» – в свою очередь очнулся от дрёмы монах. И с любопытством, непреодолимым и жадным, которое заставляет человека забыть даже об опасности, рукой ухватился за объятую искрящимся пламенем палку.
…Они стояли на площади Тюльпанов, возле рвущегося в небо башни-цветка. Дремучего леса здесь не было и в помине, зато по красно-зелёной брусчатке прогуливалось множество нарядных людей. Какая-то разодетая, словно кукла, девочка с вплетённым в косичку бабочкой-бантом звонко смеялась и розовым пальчиком показывала на растерянных варваров в мешковатых грубых одеждах. Мать девочки искоса взглянула на варваров и принялась что-то строго ей выговаривать. Вдруг где-то вдали запели слащавые флейты. Мелодия быстро крепчала и ширилась, вытесняя все звуки. И вот уже из улицы-речки в озеро-площадь потоком хлынула чудная толпа. «Карнавал…Карнавал кареглазых…» - по гуляющей публике прошелестел говорок.
Впереди карнавала важно шествовал плоскомордый «дракон» с подведёнными чёрной краской глазами и пунцовыми, ярко накрашенными губами. Из его слюнявого рта свешивались окрашенные охрой тупые клыки. На широком лошадином крупе «дракона» взасос целовались волосатые мужики. Проходя мимо Кулёмы, слюнявый дракон-жеребец повернул к нему голову и похотливо заржал: «Крошка-варвар! Отдайся – озолочу!»
«Крошка-варвар» в облегающей жирное брюхо, засаленной рясе испуганно шарахнулся в сторону. Отодвинулся от странного «дракона» и Тимофеев. Он признал в нём едва не раздавившего его в переулке драконистого жеребца Хельги.
За драконистой лошадью, пританцовывая и весело распевая, шли чудно разодетые, а точнее совершенно РАЗДЕТЫЕ люди. С виду они были при галстуках, а многие даже во фраках, но внимательному глазу обман раскрывался легко: вся одёжка на них была нарисована прямо на голых телах.
Разрисованная драконистая коняга объехала вкруг башни-тюльпана, вновь приблизилась к варварам и вдруг … слюнявым, затяжным поцелуем всосала физиономию монаха в свой рот. Бедный Кулёма непременно бы задохнулся, но своевременно подоспевший Иван ударил по морде обнаглевшего жеребца. Тот повел подрисованными глазами, произнёс: «твою мать!» и мягко опрокинулся на бок, погребая под собой целующихся мужиков.
Толпа разрисованных голышей замерла, чтобы через мгновенье взорваться страшными воплями. К варварам уже протянулись десятки сведённых злобою рук, но вдруг… послышался глухой и утробный рык барабана. Барабан всё давил, нарастал, напоминая уже рычащего, свирепого тигра. А когда его рык стал почти нестерпим, из переулка на площадь выскочил громадный драконистый жеребец. Он свирепой собакой набросился на беспомощно барахтающуюся лошадь Хельги, и стал её трепать с такой силой, что у бедняги при ударе о мостовую даже отскочил красный, крашеный клык.
Барабан торжествующе зарычал, а свирепый жеребец вдруг сказал Тимофееву знакомым, приветливым голосом: «Здравствуй, Бьёрн! Я вижу тебя и хлебом не надо кормить. Только дай маленько подраться». На громадной драконистой лошади, неприметный за большим барабаном восседал коротышка. «Посмотри вокруг!» - махнул он рукой, - ты увидишь к чему приводит дурная привычка бить всех без разбора по морде.
Иван оглянулся. «Голыши» куда-то в мгновенье исчезли. Вместо них на площади появились по-городскому одетые, крепкие парни с дубинками в мускулистых руках. Волчьей стаей они обтекали варваров, толпящихся за драконистым жеребцом коротышки.
Рыкнул барабан, и варвары с молчаливой угрозой двинулись на парней-горожан. На площади стало вдруг удивительно тихо и душно, как это бывает перед грозой. Но внезапно возле реки Бережи, послышались свистки подоспевших стражников. Хрупкая тишина вмиг рассыпалась в звуки. Замершая в напряжённом ожидании площадь задвигалась, задышала, загомонила.
Все стражники были маленького роста и на удивление вежливы.
-Простите, пожалуйста, вы не отойдете в сторонку? – один из них обратился к Кулёме.
-Никак не могу, – с застарелой ненавистью засопел в нос монах, - У меня одна нога деревянная, и я передвигаюсь с трудом.
-Как это прискорбно, – с состраданием взглянул на Кулёму маленький стражник. – Позвольте, я вам помогу.
Он очень легко приподнял побагровевшего от удушья монаха и переставил его на другое место.
-Простите, а вы не подвинетесь? – на этот раз просьба мелкого стражника была обращена к драконистой лошади кукурузнозубого коротышки.
-Да, пошёл ты! – прорычала в ответ свирепая лошадь, норовя полоснуть клыком неосторожно приблизившегося к ней стража порядка. Но маленький стражник вдруг стал выше ростом и, засунув пальцы в ноздри драконистой лошади, играючи приподнял её над землей.
-Отпусти, – с трудом прогнусавил ему присмиревший «дракон».
-Отпусти его, добрый человек. Он больше не будет, – постным голосом поддержал просьбу лошади кукурузнозубый.
Стражник поставил задыхающегося от бешенства драконистого жеребца на землю, вежливо ему поклонился и даже шаркнул ногой в знак прощения:
-Мне очень жаль, что мы сразу не поняли друг друга.
Иван с изумлением смотрел вслед удаляющемуся стражнику. Что это за порода людей, обладающих страшной силой и запросто изменяющих свой рост. Кукурузнозубый перехватил его взгляд и сквозь зубы пробормотал: «А хорошо бы этого железного человечка чем-нибудь долбануть по башке. Похоже, что мнение коротышки многие разделяли в этой пёстрой толпе. Иван вначале услышал, как о мостовую загремело железо. А обернувшись на шум, он увидел множество поднимающихся и опускающихся тяжёлых и твердых предметов на том самом месте, где только что стоял вежливый стражник.
Однако избиваемый стражник, уже лёжа на мостовой, успел издать резкий переливчатый свист. И тотчас ему откликнулись такие же точно свистки во всех уголках Тюльпановой плошади. Немедленно «вежливость» железных стражников куда-то исчезла, и они стали избивать всех подряд, не взирая на возраст и пол. Толпа забурлила, словно вскипевший котёл. Горожане и варвары бросились врассыпную. В горловинах ведущих с площади улиц образовались заторы из людей, охваченных паникой. Истошные крики и тяжёлые стоны раненых и задавленных слышались отовсюду.
Коротышка с высокого крупа драконистой лошади, не торопясь, оценил обстановку и выдал всем четкие указания. «Атли», - обратился он к лошади, - «Ты останешься здесь. Не задирайся со стражниками, и они не тронут тебя. А вы», - он повернулся к Ивану, стоящему рядом с Кулёмой, - «Пойдете вместе со мной». Кукурузнозубому никто не перечил. Они быстро прошли освободившуюся от народа площадь, но на самом краю их остановила теснимая стражами порядка толпа. Кукурузнозубый замешкался на мгновенье, но тут же глаза его загорелись, а рот растянулся в хищной улыбке. Его взгляд был нацелен на маленькую девочку с бабочкой-бантом, ту самую, что совсем недавно смеялась над нелепо одетыми варварами. В мгновение ока кукурузнозубый сорвал с куклы-девочки бант и прошипел своим спутникам: «Поднимите меня!» Иван и Кулёма смотрели на коротышку, не понимая, что он от них хочет. «Поднимите меня!» - зло повторил коротышка и остреньким кулачком ткнул Тимофеева в бок. Невольно признавая над собой власть кукурузнозубого, Иван и монах вознесли его над собой.
«Люди!» - неожиданно заорал кукурузнозубый так громко и яростно, что живая трибуна едва удержалась на месте, - «Люди! Зачем горожанам и варварам убивать и калечить друг друга, если железные стражники убивают и калечат и тех и других! Смотрите! Вот - бант!» - и, словно некое знамя или хоругвь, коротышка взметнул над собою только что сорванный с девочки бабочку-бант. – «Я поднял его возле маленькой горожанки, растерзанной и изувеченной стражниками - бездушными железяками. Скажите, почему мы позволяем железным людям калечить и убивать наших детей?!»
Коротышка оглянулся по сторонам: искры слов не воспламеняли сырую толпу. «Кричите: «бей их!» - нагнулся он к головам державших его варваров. «Бей их!» - не своим голосом заорал Кулёма. «Бей их! Бей!» - прокатилась волна по плотно сжатой, одуревшей от давки толпе. Задние начали напирать на передних. Передние навалились на стражников. В момент оцепление было смято и прорвано и обезумевшее человеческое стадо ринулось, не разбирая дороги.
«Стой!» - остановил кукузузнозубый бросившегося за всеми монаха, - «На выходе с площади нас ожидают добрые железные стражники. Нам лучше туда не ходить».
Своих спутников коротышка повёл вспять бегущей толпе, но пройдя десяток шагов, он внезапно остановился. Перед ними на коленях стояла Сольвейг. Она бережно обмывала лицо девочке-кукле, неподвижно лежащей на мостовой в растоптанном грязном платье с изувеченным каблуками лицом. Мать девочки, подобно коленопреклонённому изваянию, безмолвно застыла над дочерью. Коротышка взглянул на бабочку-бант, который он до сих пор держал в руке, на полумёртвую девочку, достал из кармана увесистый кошелек и положил его вместе с бантом возле окаменевшей матери.
Женщина ожила, подняла на него полные боли глаза:
-Дай мне чудесное снадобье пока она ещё дышит. А если у тебя его нет, то убирайся. Это ты, грязный варвар, убил мою дочь, а теперь оскорбляешь меня своими деньгами, - и она швырнула зазвеневший монетами кошелек под ноги коротышке.
Сольвейг порывисто встала.
-Не обижайтесь …- глядя на варваров, она нервно теребила у себя на груди двух золотых, дружелюбно держащихся за лапки дракончиков, - Она вне себя. Лучше помогите мне постелить под девочку одеяло.
-Помоги, – буркнул кукурузнозубый Ивану, - Догонишь меня, – и ушел, не оглядываясь и не прощаясь.
Соль взяла одеяло у мальчика, стоящего подле неё и сказала Ивану, почему-то пряча глаза:
-Познакомься. Это - Гуди – мой брат. Гуди – это Бьёрн.
-Очень приятно.
Тимофеев услышал приятный, бархатный голос и взглянул мальчику в лицо, обрамлённое, как у сестры красивыми волосами цвета спелой соломы. Неожиданно для себя, он увидел…тупые и добрые глаза урождённого идиота.
Сольвейг перехватила взгляд Ивана и тихонько и нежно сжала своей рукой его руку. И в этом рукопожатии было всё: извинение за брата-юродивого и признание в любви молодому красивому варвару. Тимофеев порозовел…
Когда Иван вместе с Кулёмой догонял коротышку, его руку жгло, как огнём, в том самом месте, где к ней прикоснулась рука Соль.
-Ну, что? Повлюблялись? – коротышка встретил Ивана ироничной усмешкой
Однако лицо его тотчас посерьёзнело, а в глазах отразилась вся мудрость Мира.
-Послушай, сынок, – сказал коротышка проникновенно и тихо, - Эта девушка – б-дь. И если поставить в ряд всех кто с ней спал и заставить их по порядку номеров рассчитаться, то … Поверь мне…Последнего слышно не будет.
Иван вдруг почувствовал, что тот жар, который ещё остался на его руке от прикосновения Сольвейг мгновенно разлился по всему его телу. И он стал пунцовым.
-А кроме того …- коротышка вздохнул тяжело, безнадёжно и… смачно сплюнул на землю, - Я люблю эту сволочь. Ты понял?!
Вспотевший Иван лишь кивнул головой.
Коротышка привёл своих спутников к странному дому, своей формой напоминающему женскую грудь. Он положил свою руку на полусферу, являющуюся точной копией дома – заиграли слащавые флейты, и дверь отворилась.
Они миновали просторный, сияющий золотом вестибюль, оставивший у ошеломлённого Тимофеева впечатление покинутых Солнцем чертогов, и оказались ещё перед одной дверью с нарисованным, скромно потупившим взор ангелочком в снежно-белом хитоне. Кукурузнозубый небрежно толкнул белого ангела в грудь и шагнул в просторную залу. Но последовавший за ним Иван в растерянности остановился.
В жизни своей Тимофеев мало что видел кроме бревенчатых стен и грубо сколоченных лавок. Верхом красоты и величия для него был храм Великого Солнца, что возвышался в посёлке над сгрудившимися у его подножья низкорослыми, серыми избами. Однако сейчас стесанные грубыми сапогами гранитные плиты храма, его расписанные суровыми ликами святых стены показались Ивану жалкими и убогими по сравнению с роскошным убранством зала.
Солнечные лучи проникали в просторное помещение через высокие красивые витражи, изображающие ангелочков в белоснежных одеждах. Мягким, приятным светом они освещали великое множество вышитых золотом пуфиков, диванчиков с подушками-пухлячками и низкие золочёные столики с кривыми, как у таксы ногами. Пол устилали ворсистые, небесно-голубого цвета ковры с вытканными на них белоснежными облачками-овечками и тучками-пастушками в тёмно-синих костюмчиках.
Всё это выглядело пышно, нарядно и … приторно-сладко, но неискушенным гостям казалось неслыханной роскошью.
Из оцепенения Тимофеева вывел звон разбитой посуды. Он оглянулся и увидел округлившиеся от ужаса глаза Кулёмы, который застыл совершенно в нелепой позе над большим разбитым вазоном.
Коротышка устало махнул рукой на осколки:
-Это дерьмо сейчас уберут. Садитесь и будьте, как дома.
Поколебавшись немного Иван решительно утопил свой запыленный грубый сапог в пышном ковре и сел на изящный диванчик. Монах, опасаясь как бы ещё чего-нибудь не разбить, робко притулился рядом.
Едва они разместились, как вновь послышалась слащавая мелодия флейты. В стене отворилась неприметная дверь, и в залу скользящей походкой вошёл молодой человек с бледным лицом и нарисованными бровями:
-Гости желают развлечься?
«Хельги»,- прошептали губы ещё неостывшего после драки Ивана, и кулаки его сжались сами собой. Но коротышка был совершенно спокоен.
-Здравствуй, добрый железный человек, - произнёс он, осклабясь в нехорошей улыбке. – Мы желаем только поговорить с хозяином этого дома, а больше мы ничего не желаем.
Тимофеев удивлённо уставился на кукурузнозубого. Он никак не мог взять себе в толк, почему это Хельги вдруг оказался железным.
Между тем молодой человек вышел из зала и тотчас вернулся, но теперь уже с брошью на груди в виде приторно улыбающегося дракончика.
-Я рад, что мой лучший друг, к которому у меня накопилось так много вопросов, наконец-то, соизволил меня посетить.
Голос вернувшегося Хельги уже не был мелодичен, как прежде, а старчески дребезжал. Это заставило Тимофеева к нему присмотреться. Толстый слой пудры, румян и белил скрывал морщины на лице уже немолодого мужчины.
-Зачем!? – голос Хельги дребезжал надтреснутым колокольцем. – Зачем ты сегодня разогнал мой карнавал!? А твоя придурковатая лошадь … Как её?!
Раздолбай! – ни с того ни с сего вдруг брякнул монах.
-Да-да! – именно Раздолбай! – с готовностью подхватил Хельги, - Обезобразил моего бедного Альва, сломав ему клык!
-Атли, может быть, и действительно Раздолбай, - неожиданно согласился коротышка с Кулёмой, - Но не он начал первым. Твой Альв обнаглел до того, что ПРИ ВСЕХ! ПРЯМО НА ПЛОЩАДИ! Захотел поиметь вот этого святого человека! – кукурузнозубый ткнул пальцем в монаха и изобразил на своём лице ужас.
-Всю харю мне обсосал, - обидчиво вставил Кулёма.
-Вот, - коротышка развел руками, как бы подводя черту под ненужным и глупым спором, - Всё это, Хельги, ерунда и сущая мелочь между настоящими товарищами и друзьями. Дай мне лучше лекарство. Ну, это… Ты знаешь.
При слове «лекарство» внимание Тимофеева до предела обострилось, и он тотчас увидел, как удивлённо взлетели нарисованные брови хозяина дома:
-Зачем тебе понадобилось ЭТО лекарство?
-На площади толпа раздавила девочку-горожанку, и она умирает.
-И всего-то! – Хельги не скрывал своего удивления и даже насмешки.
-Конечно, если бы задавили не девочку, а МАЛЬЧИКА тебя это взволновало бы больше,– огрызнулся коротышка.
Глаза напудренной куклы недобро блеснули, но тут же погасли, а губы сложились в лицемерной улыбке.
-Кому-то нравятся девочки, а кому-то мальчики. Это всё равно, что у одного глаза синие, а у другого карие, - повторил свою излюбленную фразу Хельги.
Монах ошалело уставился ему прямо в лицо.
Кукурузнозубый перехватил его взгляд. Всё понял и улыбнулся:
-Ты, брат, хочешь понять какого цвета глаза у хозяина этого дома? Наш друг кареглаз.
-Кареглаз, - подтвердила бледная кукла, - И это меня не смущает. Меня смущают только долги, которые тебе пора отдавать. Мои клиенты заждались ангелочков с заоблачных гор.
-Я всё отдаю сполна. И ты это, Хельги, знаешь.
Какое-то время хозяин дома недоверчиво смотрел на коротышку, затем в его руках, словно у показывающего фокусы циркача, появилась коробочка.
-Это последнее, что ты от меня получаешь, - прошипела бледная кукла.
-Возьми, – не притрагиваясь к коробочке, кивнул коротышка Ивану, - Иди и передай это снадобье матери раздавленной девочки.
На улице Тимофеев жадно раскрыл коробку. Перед его разочарованным взором предстали не внушающие доверия полупрозрачные шарики, напоминающие ему дешёвенькие леденцы. «Ледяшки полуобсосанные», - усилил сомнения Ивана заглянувший ему через плечо монах. Тимофеев небрежно захлопнул коробочку и сопровождаемый неотступно следовавшим за ним Кулёмой, заспешил на другой конец площади, усеянной трупами, раненными и потерянными башмаками.
Увидев Ивана, Соль улыбнулась ему ласковой и доброй улыбкой. Но Тимофеев, словно не замечая её влюблённого взгляда, обратился к обречённо склонившейся над девочкой матери:
-Возьми. Это снадобье прислал тот человек, что давал тебе деньги.
Мать на мгновенье оторвала свой взгляд от безжизненного лица своей дочери и с благодарностью заглянула Ивану в лицо:
Тебя прислал тот самый маленький варвар? Он благородный, святой человек.
Тимофеев смолчал, не желая высказывать своего мнения по поводу «святости» коротышки, но неожиданно за его спиной раздалось неистово-громкое ржание «Где мой самый святой, самый добрый хозяин!?» На Ивана пахнуло так хмельно и пьяно, что на голове его зашевелились волосы.
-Привет, Раздолбай! Твой хозяин здесь! Совсем рядом! – обрадованный появлением клыкастого жеребца, Кулема в улыбке показал ему почти все свои зубы.
Иван осторожно положил на спину драконистой лошади девочку. Они тронулись в путь и вскоре уже оказались возле удивительного дома-груди с сияющим ярко соском. Перед раскрывшейся дверью заупрямился только Кулёма. «Я не желаю дышать гнилым воздухом в этом вертепе», – неожиданно заявил он Ивану. – «Мы с Раздолбаем лучше надышимся здесь».
В доме их встретили чистые, ясные звуки. На скрипке играл бледный мальчик в белоснежном хитоне. Хозяин и гость сидели за столиком, на котором стояли кувшин и чаши с вином. Все споры были уже, очевидно, забыты. Они молчали и слушали, как из-под смычка льется и превращается в золотую, незримую нить восхитительная, неземная мелодия.
Тимофеев занёс девочку в приготовленную для неё комнату и тотчас вернулся. Музыка разительно изменила хозяина дома и его гостя. Ноздри у Хельги чувственно раздувались. Он до крови щипал свою руку, глядя в упор на мальчика-скрипача. Взгляд коротышки потух, лицо сделалось дряблым и вялым.
Скрипка всё пела, неприметно чаруя Ивана и заставляя его задуматься о покинутом в горести доме. Вот она закричала от боли – его сердце сжалось-заныло. Перед глазами предстала застывшая над умирающим сыном жена и… Тимофеев замер, не веря тому, что видел…
Бесшумно открылась дверь боковой комнаты и в зал, словно призрачное виденье, шагнула та девочка, которую он только что полумёртвую нес на руках. Мать девочки подошла к кукурузнозубому и вдруг пала пред ним на колени:
-Наверное, ты, и вправду святой, хотя и сидишь в этом доме порока.
Она, словно неживую, сняла со стола руку коротышки, сжатую в маленький, но увесистый булыжник-кулак, поцеловала и положила кулак на место.
Едва дверь за девочкой, воскресшей из мёртвых, закрылась, как Хельги обратился к своему гостю с усмешкой:
-Ну, что, святой … Я видел, как ты плакал… под скрипку.
-Святой – это ты среди своих ангелочков в хитонах, - огрызнулся хозяину дома кукурузнозубый, - Да, плакал. И что? У меня умер сын, потому что мне негде было взять ТАКОЕ лекарство,- он искоса глянул на Тимофеева, который при этих словах от волнения даже подался вперед.
-Значит, ты добр и милосерд? – по лицу хозяина дома всё более растекалась язвительная улыбка. – Говорят даже, что на деньги, полученные тобою за мальчиков, которых ты мне поставляешь, люди, сведущие в науках, тайно создали некое страшное оружие. С его помощью ты хочешь сделать этот Мир справедливым?
Едва приметная судорога бешенства пробежала по лицу коротышки, но он мгновенно взял себя в руки и безоблачно улыбнулся:
-Всё это, Хельги, нелепые сплетни. Да, я хочу, чтобы люди были сильны, как звери, и мудры, как Боги. Однако в оружии для этого нет никакой нужды.
Хозяин дома, всё более оживляясь, стал с интересом разглядывать кукурузнозубого, как будто он неожиданно для себя обнаружил некое забавное насекомое, о существовании которого даже не подозревал:
-Ты знаешь, мой друг, сколько людей ходит под Солнцем и каждый из них думает, что светит оно лишь ему одному. Люди ничтожны, завистливы и глупы. Неужели ты хочешь их сделать Богами?
-Ты не любишь людей, Хельги.
-А ты любишь? – раздражённо продребезжала старая кукла.
-Люблю, - коротышка с наглой усмешкой смотрел хозяину дома прямо в глаза. – Глупо не любить собаку за то, что она собака. Глупо не любить людей за то, что Господь сотворил их ТАКИМИ.
Иван совершенно не слушал, о чём говорят хозяин дома и коротышка. Ему хотелось вскочить и заорать во всю глотку: «Хватит молоть чепуху! Лучше дайте мне это лекарство! У меня умирает сын!» Он уже приподнялся для того, чтобы это сделать, но внезапно входная дверь распахнулась и из дверного проёма, как некий неодушевлённый предмет, выпал монах. Он тяжело приподнял свою голову и тихо пробормотал, обращаясь к кукурузнозубому коротышке:
-Твой Раздолбай - удивительно добрый и святой жеребец. Он даже, возможно, добрее и святее чем ты, - после чего Кулёма пал ниц, лицом в восхитительно красивый ковёр и затих.
-Он пьян, как сапожник, – заключил коротышка и беззвучно расхохотался.
-Или, как будущий Бог, – с издевкой дополнил Хельги. – Ты знаешь, дружище, что каждый из нас играет в этой жизни ту роль, которая ему по плечу. И если дурак начинает из себя корчить героя, то он, либо умирает, либо становится клоуном. А что ждёт тебя с такими «богами»? Шутовской колпак или безвременная кончина?
Издевка-вопрос неожиданно поставил кукурузнозубого в тупик. Он долго и пристально вглядывался в чашу с вином, как бы надеясь в ней рассмотреть хитросплетения своей нелёгкой судьбы, но вдруг… глаза его загорелись острой насмешкой:
-Что ждёт меня на этом тернистом пути я, ей богу, не знаю, но я точно знаю, что ожидает Хельги тебя. Ты сдохнешь! И это произойдёт очень скоро!
Хозяин дома дёрнулся, как от удара хлыстом, и тотчас раскрыл свой рот, собираясь издать некий звук. Но тут произошло нечто странное, не вписывающееся в общий ряд текущих событий. Великолепный витраж с очень милыми ангелочками с грохотом развалился на части, и в зал ввалился «святой жеребец» по имени Раздолбай.
Ты что, мерзавец, сделал с моим другом монахом!? – заржал жеребец, брызгая пьяной пеной в лицо хозяина дома. – Он меня попросил привезти ЕЩЁ дюжину пива. Я быстро привёз. И что же я вижу!? Мой друг лежит бездыханным!
-Стража! – истерически завизжала ожившая мертвенно-бледная кукла.
Иван встал со стула, понимая, что драка будет нешуточной. Но вместо стражи из–за потайной, неприметной двери появился помолодевший хозяин дома. Увидев его, коротышка неторопливо допил свою чашу с вином и тоже поднялся:
-Если твой железный двойник убьёт меня, Хельги, то мои долги пропадут.
Взбешённая кукла застыла с исковерканным злобой лицом. Мгновенье она колебалась, затем прошипела змеёй:
-Убирайся! И как можно скорее!
-Ну, что ж … Если ты передумал…Тогда – до свиданья, – и коротышка без спешки направился к двери.
Иван сделал шаг вслед за ним, но вдруг с острой болью понял, что если они сейчас уйдут из этого дома, то он НИКОГДА не получит так страстно желаемого им лекарства.
-Дай мне это снадобье!.. – как бы само собой вырвалось у него. Но неожиданно Тимофеев услышал, как его слова повторило жалобно детское эхо:
-Дай мне снадобье! У меня так болит голова! – это кричал позабытый всеми, вжавшийся в кресло юродивый Гуди.
-Снадобье?.. - повторил кукурузнозубый трубно, в растяжку, заколебавшись, точно лёгкий дым от костра. И уже расплываясь в воздухе, тихо тая, добавил. – Для тебя, Гуди, уже нет никакого лекарства. А для тебя, Ваня, – это сон … Только сон … Поищи лучше чудо-снадобье наяву…
Иван очумело смотрел на храпящего во всю глотку монаха. Кулёма лежал вниз лицом и сквозь сон негодующе бормотал: «Эта хренова лошадь привезла мне не пива, а какой-то дуриловки. Она напрочь вышибает мозги.
-Вставай! – Тимофеев пнул его сапогом.
Кулёма махнул рукой:
-Отстань, Раздолбай. Я больше пить не могу.
-А тебя никто и не заставляет, - отозвался Иван. – Вставай – нам пора ехать.
Монах с трудом приподнялся и сел:
-Никогда не думал, что во сне так можно напиться.
Тимофеев недоумённо молчал. От Кулёмы так разило спиртным, что впору было закусывать.
-Голова, как пивной котёл, – монах полез в широченный карман рясы. – А вот и бутылка. Наверное, привёз Раздолбай. – Он понюхал горлышко порожней бутылки и скривился, - Вот ведь сволочь! Разве можно такую гадость пить помимо закуски.
Иван раскрыл рот. Эта бутылка была глубоко запрятана в его заплечном мешке и содержала двойной очистки самогон, взятый в дорогу исключительно для примочки царапин и ран.
В дороге Тимофееву пришлось выслушивать бесконечные причитания монаха. Мало того что у него с перепоя болела голова. При всех своих недостатках Кулёма оказался чрезвычайно набожным человеком. Он очень боялся опоздать на церемонию принесения жертвы Огненным Вратам, которая происходила в определённое время и была обязательной перед посещением Обители Вещего. Монах успокоился только тогда, когда лесная дорога влилась в оживленный большак, и впереди замаячили ворота городского базара.
-Ты подождёшь меня здесь? – Кулёма заискивающе взглянул на Ивана. – Я только жертвенные венки куплю и сразу вернусь.
Тимофеев пожал плечами.
На этот раз ждать монаха, и вправду, пришлось недолго. Довольно скоро он снова появился перед Иваном. В руках у него были два венка из живых цветов.
-Возьми. Это – твой, – Кулёма протянул Ивану алый, словно облитый свежей кровью венок.
Дорога к Огненным Вратам начиналась сразу от торговых рядов. По ней текли встреч два людских потока. Один из них был ярок и весел от жертвенных, красивых венков. Другой – невзрачен и сер от скромных хламид богомольцев, уже принёсших дар Солнцу.
Медленно-плавно текла человеческая река. Ни говор, ни всплески смеха не нарушали сливающийся в единый, завораживающий гул монотонный шум движения великого множества людей. Внезапно Тимофеев почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял голову и увидел паломника, глядящего ему прямо в лицо. «Знакомый? – Иван вгляделся в паломника пристально, - Да, кажется, нет. Нигде он его не встречал». А вот ещё один глядит ему прямо в глаза. Ещё. И ещё. Сначала встречные с омерзением и страхом смотрели на венок, змеёй обвивающий шею Ивана, затем с пугливым, настороженным любопытством заглядывали ему в лицо. Волна дурного предчувствия поднялась в душе Тимофеева, но её заглушили крики, доносящиеся издалека: «Слава! Слава Великому Солнцу!» - ликовала толпа.
Глаза у паломников в ожидании чуда загорелись. Они ускорили шаг. Кулёма, идущий вслед за Иваном, в спешке споткнулся и толкнул его в спину. От неожиданности Тимофеев упал, как подкошенный, в… какой-то сияющий грот, доселе невидимый им за спинами богомольцев.
Вдруг шарканье ног прекратилось. Стало томительно тихо. По рядам застывших людей торопливо пробежал говорок: «В хранилище Посоха Вечного Странника человек!» Затем Тимофеев почувствовал, как его грубо схватили и выдернули из грота наружу. Перед ним стояли два амбала-служителя в рясах:
-Шутник! Ты знаешь, сколько плетей ты получишь за то, что переступил порог Хранилища Посоха?! Или ты так силён, что готов его взять? Но Посоха там сейчас нет. Он - в Миру, в руках человека, который посильнее тебя, – амбал говорил Тимофееву, роняя слова, как презрительные плевки.
-Ты, брат, не спеши, - остановил его другой служитель-громила. – Взгляни на его венок, - и он откинул плащ, сбившийся на груди Тимофеева.
Лицо у его напарника немедленно вытянулось и посерьёзнело:
-Иди, брат, с миром, - неожиданно произнёс он, пристально глядя на венок, обвивающий шею Ивана, - Ты можешь себе позволить подобную шутку.
Иван подхватил свой заплечный мешок. Шальными глазами посмотрел на сияющий самоцветами грот. И снова медленно-медленно двинулся вместе со всеми, пытаясь сообразить, что с ним внезапно стряслось. Однако на это ему не дали времени. Толпа богомольцев его вынесла на большую смотровую площадку, и от открывшегося перед ним невиданного, грандиозного зрелища у Тимофеева захватило дух.
Гигантская арка, взметнувшаяся из пучин могучей реки, обнимала полнеба и была до предела заполнена сияющей огненной лавой. Лава сплавлялась с камнем, текла по нему и раскалённым потоком сползала в иссиня-чёрные воды. Не вдруг и не сразу поражённый величественным зрелищем Тимофеев сообразил, что исполинская арка воздвигнута человеческими руками, а заполняет её раскалённое закатное солнце.
Меж тем в числе прочих паломников Иван и Кулёма приблизились к месту, где священнослужители принимали у богомольцев жертвенные венки и опускали их на воду с проложенных по-над рекою мостков. Течение плавно несло скромный человеческий дар в гигантскую арку – распахнутый Солнечный зев. И Солнце его пожирало, сплавляя вместе с камнями. Здесь было благолепно и тихо. И эту удивительную тишину подчёркивал приглушенный гул водопада-гиганта, грохочущего за Огненными Вратами.
Большинство богомольцев, передав священнослужителям жертвенные венки, не задерживаясь, следовали далее. Лишь немногие отделялись от общей толпы и понуро брели к невысокому, расположенному близ дороги помосту. На помосте, сколоченном из грубых, не струганных досок, распластались пришедшие на покаяние грешники. Гибкие плети безжалостно жалили их оголённые спины. Глухие стоны из забитых кляпами ртов не нарушали благостной тишины, царящей возле Святыни.
Перед Иваном, словно из-под земли, вырос служитель-верзила с перевитыми мускулами руками. С головы до ног он окинул Тимофеева испытывающим взглядом. Глаза его задержались на венке – удивлённо вспыхнули, но тут же погасли.
-Что хочешь? – спросил верзила Ивана угрюмо, - Стакан воды? Помолиться Великому Солнцу? Или просто присесть перед смертью?
Иван изумлённо посмотрел на него.
-Ты разве не знаешь? – понял его верзила без слов, - На тебе венок смерти.
-Монах! - Иван рывком оглянулся в надежде увидеть и придавить своего «весёлого друга». Однако предусмотрительный «друг» стоял от него далеко в стороне и с настороженным интересом наблюдал за происходящим. Верзила со скрытым сочувствием взглянул на Ивана:
-Возможно, брат, имеет что-либо ценное, что достойно принести в дар Великому Солнцу. Тогда наказание будет не столь суровым.
Но Тимофеев лишь отрешенно покачал головой. Он обречённо смотрел на паломника, которого в этот момент снимали с помоста. Спина его кровоточила, жестоко иссечённая плетью, а голова бессильно моталась.
-Пойдём, брат, - пальцы верзилы по-отечески нежно обхватили предплечье приговорённого к смерти и … придержали его, когда он шагнул к помосту. – Прости, тебе - не туда.
Неторопливо и бережно, как несмышлёныша-сына, палач повёл Тимофеева к зависшим по-над рекою мосткам, с которых монахи пускали вниз по течению жертвенные венки.
Кулёма, до сих пор зорко следивший за происходящим, увидев, что верзила повел Ивана к реке, немедленно начал рыться в его заплечном мешке. Опасливо-осторожно, точно змею, он вытащил из него тяжеленную чёрную палку, которую недолюбливал и которой боялся, и тут же с гадливостью бросил её на землю. Закончив это нелёгкое дело, он снова принялся наблюдать за Иваном, который уже стоял на изукрашенных цветами мостках.
На этих мостках, что прокинулись по-над водою, в ожидании замерли монахи, облачённые в грубые рабочие рясы. А между ними, как изваяние, неподвижно застыла красавица-девушка, какой Тимофеев не видывал отроду. Её чёрные волосы волной ниспадали на высокую грудь. Блестящие, живые глаза, словно два драгоценных агата, печально застыли на тонком, изящном лице. Холёные ногти на снежнобелых руках были длины и покрыты несмываемой охряной краской, как будто бы солнышко оставило на них свой живой отпечаток.
Верзила безрадостным взором окинул приговорённую девушку и коротко бросил монахам: «Что стоите? Вяжите», - и указал на одно из громадных золочёных колёс, лежащих на струганных досках помоста.
Обратив лицо к небу, приговорённая покорно легла на колесо. Монахи повесили ей на шею дощечку с надписью «ВЕДЬМА» и быстро-сноровисто стали привязывать к золочёному ободу. При этом один из них с ловкостью фокусника стащил с пальца девушки перстень с бриллиантом. Однако его воровство не укрылось от глаз верзилы.
-Ираклий, - сказал он насмешливо-удивлённо, – Так это, оказывается, ты. А я-то думаю, куда подевался драгоценный браслет у купца, которого принесли в жертву вчера. Когда купец шел к реке, браслет был у него на запястье, а на колесе вдруг пропал… Но ты не стесняйся – примерь перстенёк. Он тебе будет впору.
В мгновение ставший белее муки монах дрожащей рукой надел себе перстень на палец.
-Кольцо тебе в самый раз, – прищурился хитро верзила. – Пожалуй, мы принесём его в жертву Великому Солнцу… вместе с тобой, - закончил он неожиданно жёстко.
По знаку верзилы окостеневшего от страха монаха в момент прикрутили к свободному колесу. На шею ему повесили дощечку с надписью «ВОР».
-Ложись, брат, - верзила прикрепил на Иване дощечку с большими, кровавыми буквами «ДУШЕГУБ».
Иван опустился на колесо и тут же почувствовал как ему в руки и ноги впиваются сыромятные ремни.
Верзила, проверяя работу монахов, внимательно осмотрел, как привязаны жертвы, затем поднял руку. Подчиняясь его приказу, на берегу печально и хрипло запела труба, и глухо и жалобно заворчал барабан. Все пали ниц, обратившись к Великому Солнцу в молитве. Три круга, несущие на себе обреченных, без всплеска, словно в могилу, скользнули в холодное чрево реки.
У Тимофеева не было ни малейшего страха. Напротив – всё суетное в душе его улеглось, и наступили спокойствие и умиротворённость. Круг плавно несло течением реки. Иван смотрел в небо и поражался его красоте. Сейчас ему было непонятно и странно, что в сутолоке жизни он ни единого раза не удосужился вглядеться в эту бесконечную, манящую синеву с плывущими в ней, словно корабли, облаками. Когда круг Ивана проходил уже Огненные Врата, он искренне удивился тому, что совсем недавно эта рукотворная арка из серых обомшелых камней казалась ему величественной и необъятной. Сейчас она смотрелась ничтожно и жалко по сравнению с восхитительным великолепием неба.
Труба продолжала свой хриплый напев, но если в начале мелодия её была печальной и грустной, то теперь она рвала сердце на части. Но вдруг, как по мановению волшебной палочки, жуткая музыка оборвалась, и наступила гнетущая тишина. Она нарушалась лишь отдалённым, но грозным гулом Великого водопада.
В мерный шум водопада стали вкрапляться непонятные звуки, напоминающие глубокое дыхание великана. «Ох! Ох!» - раздавались они где-то на берегу и катились по-над рекою. Но Ивана уже ничего не занимало вокруг. Движение колеса убыстрилось, водовороты кружили его беспрестанно. Гул неотвратимо приближающегося водопада-исполина нарастал, превращаясь в рёв алчущего живой плоти зверя.
Неожиданно колесо сильно встряхнуло. Иван повернул голову и увидел: сначала жёстко перехваченную сыромятным ремнем посиневшую руку с окрашенными солнечно-ярко ногтями, затем – с тонкими чертами лицо в обрамлении чёрных, мокрых волос. «Колдунья» девушка и «душегуб» Тимофеев пустыми, уже отрешёнными от жизни глазами взглянули друг на друга и отвернулись.
И снова Иван обратил взор свой ввысь, в бесконечную синеву и, вслушиваясь в грохот низвергающихся на острые скалы потоков воды, он вдруг с острой тоской осознал, что видит это удивительно красивое небо с удивительно красивыми плывущими по нему облаками в ПОСЛЕДНИЙ раз. Иван сомкнул веки, и умиротворяющее синее небо сменилось перед его глазами чёрной пастью рычащего зверя…
Когда через некоторое время его снова толкнуло, Иван не открыл своих глаз. Приготовляясь мысленно к смерти, он не хотел отвлекаться от последней молитвы Великому Солнцу. Но деревянный стук повторился. Круг дёрнулся, накренился. Его вместе с Тимофеевым вытащили из реки и положили на борта узкой и ходкой лодки. Иван открыл глаза и увидел всё то же бесконечное, синее небо. А с берега до него доносились громогласные крики, перекрывающие грохочущий шум водопада. «Посох! Посох! Посох!» - в едином исступлённом порыве извергали тысячи глоток паломников.