Электронная библиотека "Тверские авторы"
ЖЕЛЕЗНЫЙ ГОРОД
Тимофеев протянул руку, пытаясь дотронуться до дрожавшего под холодным дождём листочка, но порыв тяжёлого, влажного ветра сорвал берёзовый лист и унёс его во мглу наступающей ночи. Улетевший листок почему-то напомнил Ивану навсегда ушедшего сына. Его сердце снова заныло неизбывной тоской: «Почему всё неверно, всё так зыбко вокруг?»
Он давно уже выскочил из дому, чтоб в сердцах зашвырнуть коробку с чудесным лекарством. Выскочил … да, так и остался стоять на промозглом ветру. Здесь было зябко, но как-то немного легче, чем в слишком жаркой, не по-хорошему душной избе, где в причитаньях, и горьких слезах изливала материнское горе Дарья.
На огороде Тимофееву почудился легкий шорох, и ему показалось, что на долю мгновенья в темноте явился светящийся лик Червякова. Однако вглядевшись, он … ничего не увидел. Снова шорох. На этот раз за спиной. Иван обернулся - вновь никого. Он встряхнул головой – так недолго сойти и с ума. И вдруг … на плечо его вкрадчиво легла чья-то рука. Тимофеев замер … Затем развернулся. Резко. Порывисто. Желая ударить.
-Пап! Ты чего! – от него отшатнулся старший сын Виктор. И прибавил, внимательно глядя отцу в глаза, в которых бродила тяжёлая, звериная злоба. – Извини. К тебе гость. Говорит, давно не видались.
-Какой гость?! Как прошёл?! Почему я не видел?!
-Я не знаю. – пожал плечами сын.
Иван прошёл в дом, хмуро глянул на Дарью, бессильно прильнувшую к детской кроватке, и, не мешкая, направился в комнату, где его ожидал загадочный посетитель. Но едва он переступил порог, как застыл, точно поражённый громом. Перед ним, как ни в чём ни бывало, сидел его друг Виктор, сгинувший безвестно в лесу.
Виктор встал:
-Здравствуй, Ваня. Я пришёл попросить у тебя прощения.
Глаза Тимофеева в изумлении распахнулись.
-Я слишком поздно доставил тебе лекарство для сына, – поспешил уточнить посвященный
Глаза у Ивана раскрывались всё шире.
- Я знал, что ты ищешь чудесное снадобье, – продолжал Виктор,- У меня появилась возможность тебе его дать, но я опоздал.
-Доставить лекарство? Таким странным способом? – удивительно, но Тимофеева почему-то вовсе не радовало, что его друг, как и прежде, буквально пышет здоровьем, в то время как маленький Петька лежит бездыханный. Неясная, непонятно откуда возникшая злоба до предела распирала Ивана, грозила прорваться наружу.
-Я способ не выбирал, - голос посвящённого звучал настороженно-мягко. Со школьной скамьи он знал, что в ярости его друг напоминает потревоженного медведя-подранка. Очевидно, для того чтобы перевести разговор Виктор тут же задал вопрос, - Откуда у тебя этот посох?
-Как это откуда?! – уловка посвященного удалась. Вопрос показался Тимофееву настолько неожиданно-странным, что обжигающая сердце беспричинная злоба тотчас угасла, - Ты мне его и принёс.
-Нет-нет! Я принёс тебе только снадобье. Но, к сожалению, из-за случившегося со мною несчастья как следует не смог тебе его передать,- теперь Виктор говорил уверенней, твёрже.
-Несчастья? – Тимофеев вдруг вспомнил в кровь иссечённую, но моментально зажившую от чуда-лекарства спину монаха и рассуждения Кулёмы о том, что он его бил не напрасно. – Твоё несчастье помогло мне убедиться в силе чудесного снадобья…
В лёгком замешательстве Виктор потупил глаза, но взгляд его снова упал на Посох Вечного Странника:
-У этого Посоха своя особая стать. Он сам выбирает только очень сильных людей.
-А если возьмёт его слабый?
-Умрёт, – ответил посвященный однозначно и просто. – Я здесь как раз потому, что Посох в твоих руках. И я тебе хочу предложить… - Виктор запнулся и выжидательно посмотрел на Ивана.
-Ты говори. Раз уж начал.
Но вместо того, чтобы высказать какое-то своё предложение, посвящённый вдруг задал, казалось бы, совершенно не относящийся к делу вопрос:
-Ты помнишь, как умерла моя мать? – и, не дожидаясь ответа, торопливо продолжил, - Тогда я тебе говорил, что если бы я мог дать ей чудо-лекарство, то она была бы жива. Живым остался бы и твой сын, если бы ты… поспел с лекарством ко времени. Я предлагаю… - Виктор прервал свою речь и снова испытывающе взглянул на Ивана. – Я предлагаю тебе сделать так, чтобы это лекарство стало доступно всем …
Тимофеев молчал. Тень беседки над вольной рекою (в какой уже раз!) снова встала настойчиво перед глазами.
-Заговор? Бунт? – он посмотрел своему другу прямо в лицо.
-И что же? Не разбив яйца, не поджаришь яичницы.
-О чьих яйцах речь? – угрюмо усмехнулся Иван, - Мне мои пока ещё дороги. Дать ответ сейчас не готов. Я подумаю…
Виктор облегчённо вздохнул. Кажется, он был доволен и таким окончанием весьма непростой для него беседы.
-Иван, – резко сменил он выспренный тон на спокойный и даже слегка деловитый, - Я прошу тебя отдать мне коробку со снадобьем. К сожалению, тебе теперь в нём нет нужды.
-Я её выбросил, – буркнул Тимофеев, - Но если надо – найду.
-Найдешь? – в голосе посвященного звучало сомнение, - Что ж, попробуй.
Как только Виктор ушёл, Иван засветил фонарь и отправился разыскивать коробку со снадобьем. Однако поиски его довольно скоро прервались. Он ухватился рукой за свежий поросячий помёт, который впотьмах перепутал с коробкой. В его оправдание нужно сказать, что и ухватиться ему было никак невозможно, поскольку помёт был почему-то квадратным и выглядел ну, точь в точь, как искомая коробка с лекарством. По всей вероятности, по огороду неслышно, как тень, прошёлся соседский боров Михрютка. Все гряды были истыканы его острыми, точно отлитыми из стали, копытами.
Иван крепко выругался, вспоминая недавно мелькнувший перед его глазами лик Червякова, и, не мешкая, отправился в дом - отмывать загаженные свинячьим навозом руки. Коробка со снадобьем так и осталась ненайденной…
А утром, едва забрезжил робкий рассвет, в окно Тимофеева требовательно постучали. Иван продрал глаза и увидел маячившую за окном знакомую, форменную фуражку посыльного.
-Тимофеев! Иван! – оконные стёкла от нечеловечески зычного голоса задребезжали.
Иван приоткрыл окно.
-Велено тебе! – немедленно заорал посыльный так громко и яростно, что из соседних домов повыскакивали большепупцы, полагая пожар.- Немедля! Явиться! В поселковую управу!
Последние слова посыльный проорал, как некий глашатай, объявляющий прилюдно смертный приговор преступнику. Он даже повернулся к Ивану спиной, а распахнутым настежь ртом к высыпавшим на улицу соседям, силуэты которых ангелоподобно белели в темноте ночными рубахами. В порыве самозабвенного восторга посыльный вскинул голову, как туго взнузданная лошадь. Громадная фуражка воспользовалась его оплошностью и немедленно прикрыла без удержу орущий рот. Тимофеев с интересом пронаблюдал, как посыльный высвобождает своё хайло от крепко севшей на него фуражки и только после этого не торопясь прикрыл окно.
В управе, несмотря на ранний час, Ивана уже ожидал померанцеволысый градоначальник. Он указал ему курительной трубкой на стул и выпыхнул кругло-красивое облачко дыма:
-Н-ну!?
-Что «ну»? – огрызнулся Тимофеев.
-Н-ну! – снова повторил самодовольно градоначальник и снова ткнул курительной трубкой, на этот раз в край своего стола.
Иван бросил взгляд на мундштук указующей трубки и… прикусил язык. В углу стола лежала коробочка со снадобьем, ТА САМАЯ, что давеча он в бессильной ярости выбросил на огород.
-Ну! – ещё раз торжествующе «нукнул» градоначальник и уже несколько округло-красивых, табачных облачков выпорхнули в воздух из его насмешливого рта. – Вещица знакома?
-Впервые вижу. – Тимофеев тупо смотрел перед собой.
Померанцеволысый счастливо улыбнулся и целиком окутался вонючим, табачным дымом:
-Отпираться бесполезно. Тебе Ваня каюк. Вот с этим вот докладом, – градоначальник черканул прокуренным до желтизны ногтём по лежащему перед ним листу, исписанному мельчайшим почерком. – Тебя, Ванюша, отведут…
Докончить начатое померанцеволысый не успел. Дверь в кабинет внезапно распахнулась, точно врасплох застигнутая порывом урагана, и на пороге предстал… посыльный в своей громадной, форменной фуражке:
-Тимофеев! К настоятелю! Немедля! – прогремел посыльный, словно капитан корабля, приказывающего спустить паруса и лечь в дрейф в ввиду непредвиденных обстоятельств.
-Со стражей? – выпустил вялый клуб дыма градоначальник.
-Без стражи! И без промедленья! – снова пушкой рявкнул посыльный, в момент развеяв градоначальнический дым по углам кабинета. – А ЭТО! Приказано уничтожить на месте! – посыльный цепкими пальцами ухватил старательно исписанный бисерным почерком лист с пометкой «Строго секретно» и чёрт его знает, куда у него этот доклад подевался, но тотчас исчез.
-Ну, что ж, иди, – растерянно промямлил своему посетителю померанцеволысый градоначальник и попытался сделать очередную затяжку вонючего, табачного дыма, но потухшая трубка лишь бессильно сипела…
-Здравствуй, Ванюша. Я рад тебя видеть, - настоятель улыбался своей вечной слащавой улыбкой, но глаза его, затаившиеся в норках-глазницах, смотрели насторожено и, как показалось Ивану, даже испуганно.
«Что-то неладно у благочинного», - со злорадным удовлетворением подумалось Тимофееву, - «И потому я ему срочно понадобился».
-Мы тебя позвали, чтобы посоветоваться по очень важному делу, - прерывая неловкую паузу, снова проговорил настоятель.
Тимофеев не стал его спрашивать кто это «мы», полагая, что всё само собой прояснится и оказался прав. Из-за спины Ерофея вдруг тихо-неслышно вышел непонятно откуда появившийся Виктор.
-Это - Витя, Витюша, наш однокашник, – елеем потёк настоятель.
-Да, вроде, знакомы, – натянуто ответил Иван, полагая, что сейчас речь пойдёт о коробке со снадобьем, но он ошибся.
-А у нас, Витюша, беда, - вдруг ни с того ни с сего шкодливо вильнул глазами отец Ерофей. – В Малых Пупцах мужички взбунтовались – взяли в заложники монахов Святой обители.
Тимофеев вопросительно посмотрел на Виктора. «А я здесь причём?» - красноречиво говорил его взгляд.
Виктор понимающе улыбнулся Ивану и пояснил с неожиданной холодной циничностью:
-Отец Ерофей предложил нам сделку. Он закрывает глаза на то, что я передал тебе снадобье, а ты вызволяешь монахов из заточенья.
Иван обалдело перевёл взгляд с посвящённого на настоятеля. Такой ГОЛОЙ правды он ещё не видал. В ответ благочинный улыбнулся ему почти смущённой улыбкой, которая как бы сама собой говорила: «Ну, что поделаешь, Ваня, если жизнь такая собачья».
-А бунт почему? – спросил Тимофеев, но не из любопытства, а скорее для того чтобы скрыть своё замешательство.
-Да, мужички, Ванюша, зерно с гнильцой прикупили, – елейно ответил на его вопрос Ерофей.
При этих словах Иван краем глаза узрел, как Виктор язвительно улыбнулся. По этой улыбке он сразу всё понял. Отец Ерофей, от имени Солнечного монастыря, не брезгующий торговлей, подсунул малопупцам гнилой товар. Теперь же он хочет использовать его, Тимофеева доброе имя, чтобы прикрыть своё воровство.
-Не, не пойдет, – высказал вслух незамедлительно сделанный вывод Иван и вдруг замолчал. Он увидал в руке настоятеля … тот самый секретный доклад, что на его глазах «уничтожил» посыльный.
Виктор, заметив доклад, побледнел. А Ерофей в улыбке расцвёл, словно пышная роза.
-Я попрошу, чтобы малопупских мужиков не наказывали, – выдавил из себя посвященный фразу, обращённую к Тимофееву.
Иван поднял голову. Виктор правильно понял причину его отказа. Подобные бунты подавлялись очень жестоко. И буде Тимофеев вольно или невольно повинен в смерти людей, ему это не простят ни свои, ни чужие.
-Я согласен, – он нехотя кивнул головой.
Виктор облегчённо вздохнул. До невозможности расцветший в улыбке отец Ерофей протянул ему лист со злосчастным секретным докладом.
…Возвращаясь от настоятеля, уже на подходе к дому, Тимофеев встретил Червякова и его борова. Червяков стоял, вытянувшись во фрунт, но слегка покачивался, хотя ветра на улице не наблюдалось. Боров Михрютка, по всей видимости, сторожил своего хозяина, чтобы тот ненароком не упал физиономией в грязь. От Михрюткиной морды во все стороны разлетались алмазно сиявшие на солнышке брызги. Это баловалась многочисленная детвора Червяковых. Мал-мала меньше, все сплошь мальчишки, они писали на Михрютку, соревнуясь: кто точней попадёт ему в фиолетово-ядовитый пятак. Однако Михрютка не обращал ни малейшего внимания на хлещущие ему в морду тёплые струи. Он, как и сам Червяков, изумлённо взирал на приближающегося к ним Тимофеева. При подходе Ивана Червяков изменился в лице и начал беспорядочно и часто икать:
-Иван… Ик! А почему ты не в поселковой управе? Ик!
Заинтересовавшись, Тимофеев остановился:
-А откуда ты знаешь, что я должен быть там?
-Мне сказали… Ик! – ответил ему Червяков и почему-то так посмотрел на Михрютку, как будто тот его обманул.
-Кто сказал? – «наивно» спросил Тимофеев.
-Так … Ик! – посыльный орал во всю глотку про… Ик! Про коробочку эту с … - тут Червяков внезапно закашлялся, захлебнувшись … мочою.
Дело в том, что Михрютка в этот очень интересный момент, как матёрый заяц-русак, сиганул в свою любимую, глубоководную лужу. Догоняя его, тёплые, солновато-приятные струи непредсказуемо дёрнулись, и одна из них угодила прямо в рот Червякова. Тимофеев всё понял и обратился к торчащим над лужей фиолетовым пятаку и ушам:
-Ты, сучий потрох, - сказал он, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что Михрютка, если и потрох, то явно не сучий, а скорей поросячий, - Если ЕШЕ РАЗ я тебя, сучий потрох, на огороде замечу, то точно пущу все твои четыре уха на студень, – с этими нехорошими словами он развернулся и быстрым, решительным шагом направился к дому.
-Не имеете права! – закричал ему вслед Червяков, - Боров мой уникален и находится под защитой закона.
Но Иван уже захлопнул калитку.
Иван не без грусти смотрел на крышу дома, конёк которой был украшен деревянным, резным петухом. Петух точно плыл по густому туману, то ныряя в него, то вновь поднимаясь над его ленивыми волнами. Иван его вырезал собственноручно и в знак примирения подарил старосте Малых Пупцов. Случилось это, кажется, три года тому назад, как раз после драки между мужиками соседних посёлков, которая тогда началась … Да, чёрт её знает из-за чего она началась. Ведь сколько этих самых драк было…
Тимофеев и Виктор стояли на взгорье, обратив взоры долу, туда, где в низине, в бело-молочном тумане, утонул опальный посёлок. От внешнего мира его отделяла жгуче-красная полоса. Местами она полыхала расплавленной сталью, как бы предупреждая случайного или… отчаянного путника о том, что шутить с ней опасно…
-А ведь это Ерошка нашкодил, - произнёс вдруг Виктор, кивнув на калёную, змеёй извивающуюся полосу.
-Продал гнилое зерно? – вопросом откликнулся Тимофеев.
-Гнилое? – лицо посвящённого передёрнулось в брезгливой гримасе, - Это зерно - из Хитрого городка. Оно подлежало уничтожению. Но настоятель распорядился, по-свойски. Он очень недорого продал его старосте Малых Пупцов. Зерно размололи на хлеб – начались мор и бунт, – он помолчал какое-то время, затем, внимательно разглядывая полыхавшую перед ними красную полосу, неохотно добавил, - Кажется, нам пора.
Иван оторвал свой, точно привязанный, взгляд от плывущего по белым волнам деревянного петуха, посмотрел пред собою и … обалдел. Внутри полосы откуда-то появился удивительный огненный клоун, который ломался в нелепом, глумливом танце. Он напряжённо вытягивался, волнуясь, словно рябь на воде, затем ломал себе руки и ноги, как будто бы они были хрупки, как стекло. Но ноги и руки тут же мгновенно срастались и вместе с телом вновь трепетали, будто стяг на нестерпимо жестоком ветру.
-Что это? – спросил Тимофеев у Виктора, почему-то испытывая острую, непонятно откуда взявшуюся тревогу.
Но посвящённый, возможно, его не расслышав, не мешкая, двинулся в заколебавшийся кроваво-красный туман. Иван шагнул вслед за ним. Охваченные ровным сиянием, они прошли красную полосу и оказались возле дома старосты, который ещё несколько мгновений назад рассматривали с высокого взгорья.
- Здравствуйте. Долгонько мы вас ожидали, – внезапно послышался крякающий голос и перед незваными гостями вырос, словно из-под земли, приземистый мужичок, утиный нос и каштановая борода которого Тимофееву были очень знакомы.
-Здорово, Селезень, – поприветствовал он того самого старосту, которому три года назад подарил деревянного петуха.
-Здорово, Иван, – угрюмо ответил ему староста Малых Пупцов, не разделяющий радости своего старого знакомого от неожиданной встречи, - Гляжу, ты уже в посвящённые записался. Забор из огня для тебя перейти, как чихнуть.
Тимофеев замялся. О том, что спутник его является посвящённым, он говорить не хотел. Но, очевидно, у самого Виктора язык был ниже колен.
-Это - не он. Это - я посвящённый, – вдруг ни с того ни сего сообщил он старосте.
-Ты-ы!!! – глаза у Селезня весело заблестели, - Тебя, дурака, нам и надо, – и вдруг громко крякнул, - В колья их, мужички!
Из-за заборов и кочек, из-за какого-то покосившегося на бок сарая вдруг, точно горох из мешка, посыпались, чем ни попало вооруженные, «мужички». В мгновение ока они обступили незваных гостей.
Иван посмотрел на острые вилы, коловшие его в грудь, после чего перевёл взгляд на державшего их малорослого, квёлого мужика и ... улыбнулся ему добродушно:
-Ананий, вдесятером на одного ты, брат, силён. А если мы встретимся, когда пойдём стенка на стенку?
Мужик очень бледный, с болезненно запавшими в череп глазами, хмуро буркнул в ответ:
-А ты ещё доживи до этой самой стенки.
И «мужички», не вступая более в разговоры, повели своих пленников по улице, почему то очень пустынной.
-Людей-то куда подевали? – спросил Тимофеев у старосты, когда они уже миновали с десяток дворов.
-А ты догадайся, - с издевкой ответил Селезень. – Эй, Катерина! Что на улице мёрзнешь? – окликнул он сидевшую на завалинке, поджавшуюся от холода девочку.
-А в избе от тяти воняет.
-Что, помер?! – староста остановился так резко, что следовавший за ним конвой смешался, зазвенев топорами и вилами.
-Помер. Аж третьего дня, – ответила девочка так безучастно и просто, как будто её спросили не шёл ли намедни здесь дождь.
-Пошли! – Селезень круто развернулся к избе, на завалинке которой сжалась в комочек девчонка. Однако у самого порога он остановился и осклабился в скверной улыбке. – Иди - ка ты первым, Ванюша, вместе со своим посвящённым.
Тимофеев прошёл дощатые сени, отворил дверь в избу и… отшатнулся от ударившей ему в нос нестерпимой вони. Он на какое- то мгновение невольно задержался у входа, но получил такой жестокий тычок в спину от Селезня, что не вошёл, а буквально влетел в безрадостно-тусклую горницу. Тимофеев остановился, едва не запнувшись о лежащего на полу толстяка.
Иван огляделся. В слабом утреннем свете, чуть сочившемся сквозь небольшие окошки, он не вдруг увидал сидевшую возле печи старуху.
-Алёна, - вошедший вместе с мужиками в горницу Селезень обратился к старухе, - Ты, что здесь в такой вонище сидишь?
Алёна поворотила к нему неподвижное, как у слепого, лицо и прошамкала беззубым, провалившимся ртом:
-Да, что ты, батюшка, тут вовсе и не воняет.
Уже пообвыкшийся в полумраке Иван смотрел с отвращением, как по лицу лежащего на полу толстяка ползают жирные, навозные мухи. Одна из них подлетела к нему. Иван от неё отмахнулся. Тогда муха сделала круг и опустилась Алёне на щёку. Навозная муха всласть поползала по её застывшему, точно предсмертная маска лицу и остановилась в глазнице. Устало и хмуро Селезень взглянул на старуху. Заметив муху, которая червоточиной обозначилась на её жёлтом веке, он безнадёжно сказал:
-Ребята, несите бабку на воздух.
Мужики подхватили старуху под руки и заспешили вон из зловонного логова. Однако уже возле самого выхода произошла непредвиденная заминка. Ананий качнулся, как пьяный, и, увлекая за собой и бабку и ведущих её мужиков, повалился вдруг на пол.
-Что, помер?! – голос Селезня звучал неестественно звонко и готов был сорваться.
-Да, вроде того, – склонился над упавшим мужик.
-Ну, вот … - неожиданно заскулил староста, словно собака, которую незаслуженно ударил хозяин. – Ещё один помер, - и вдруг заорал, точно полоумный, уставившись вытаращенными глазами на Тимофеева, - Ну, что!? Теперь понял, почему на улице пусто!? Живо с ним! – он так сильно ударил пальцем Виктора в грудь, что тот отшатнулся и болезненно сморщился:
-Тащите покойников на огород!
Иван сделал шаг к лежащему на полу мертвецу, но посвящённый согнулся в жестоком приступе рвоты.
Селезень смачно плюнул едва ли ему не на голову:
-Что, сволочь! Как нас заразным зерном кормить так это вы можете! А как!.. – недоговорив, он повернулся к Ивану и неожиданно просто сказал, - Давай, Вань, берись. Понесем его к чёртовой матери.
Вдвоём они перевалили толстяка на дорожку, по всей вероятности, ещё совсем недавно радующую глаз ярким узором, а ныне затоптанную в грязь сапогами, и потащили к порогу.
Могилу копали тоже вдвоём, порушив грядку с укропом и луком. А когда взялись за дорожку с покойником, чтобы опустить его в яму, взгляд Тимофеева нечаянно упал на его неестественно раздувшуюся правую руку с перстнем-печаткой, да так и застыл…
-Иван, ты что стал? – недовольно окликнул его Селезень.
-Никак это Фёдор? – вместо ответа в смятении пробормотал Тимофеев, признавая в покойном своего давнего соперника по кулачным боям.
-Ну, Фёдор и что? –
-Так он жил не в этой избе.
-Переехал! – отрезал Селезень, - Да, видно, не впрок.
-То-то я думаю, мне эта девчонка знакома – только и мог в растерянности проговорить Иван.
После того как могила была зарыта, Тимофеев с размаху воткнул заступ в землю:
-Селезень, давай потолкуем.
-Об чём разговор?
-Отпусти монахов – получишь лекарство и хлеб.
Селезень рассмеялся сухо и дробно, как горох по доскам рассыпался:
-Да что-то не верится, Ваня.
-Не отпустишь - так сдохнешь, и все в Малых Пупцах вместе с тобой.
Староста молча уставился на разрубленного лопатой червя, извивающегося у него под ногами. В этом молчании Иван усмотрел для себя лазейку:
-Я останусь, если другие уйдут.
-Селезень оторвал взгляд от червя, посмотрел Ивану в глаза: «Ваня, да кому ты-то нужен», – откровенно говорил его взгляд. Но вслух он сказал совершенно иное:
-Положим, отпущу я монахов. Отпущу и тебя… по старой дружбе, а останется посвященный.
Несмотря на то что обстановка не располагала к веселью Тимофеев не мог сдержать скупую улыбку. Даже сейчас Селезень остался верен себе: выискивая выгоду, утверждал, что всё делает бескорыстно, по дружбе.
-И не надо лыбиться! – вдруг злобой взорвался Селезень, - Если красный забор сегодня не уберут – я твоему посвященному уши обрежу!
Иван искоса глянул на Виктора, стоящего в стороне. Посвященный смотрел пред собою устало и отрешенно. Он, по всей вероятности, не догадывался, что речь идёт о его судьбе.
-Я поговорю с ним? – Тимофеев взглянул на старосту вопросительно.
-Поговори. – Селезень безразлично пожал плечами, как бы давая понять, что своё решение он не изменит.
-Я всё слышал. Я останусь здесь. Без тебя. И не беспокойся – со мной ничего не случится. – Виктор смотрел на своего друга глазами побитой собаки.
Мгновение Иван пребывал в столбняке. Виктор никак не мог услышать их негромкой беседы. Более того, каким-то непостижимым образом он сумел угадать то, что Иван хотел остаться в посёлке вместе с ним. Зная своенравный и вспыльчивый нрав Селезня, он хотел уберечь друга от возможной жестокой расправы. Почему-то вдруг вспомнилась давно ушедшая школа, Виктор, избитый в неравной драке, такой же, как и сейчас жалко-беспомощный, не способный за себя постоять.
-По-другому не будет! – услышал Иван за своей спиной громкое «кряканье» Селезня и откликнулся нехотя:
- Мы согласны.
.. Захваченных в плен монахов малопупские мужики «заточили» в пустую продуктовую клеть.
-Запасы поели, - горестно вещал Селезень, - А вот этих хорьков завели.
«Хорьки» один за другим появлялись из темноты кладовой, подслеповато щурясь на солнечный свет. Воняло от них нестерпимо, как от настоящих хорьков. Монахов не выпускали на улицу несколько дней. Из-за тесноты помещения им приходилось справлять нужду почти, что себе в штаны.
-Кулёма. Не пойму: ты ли это? – воскликнул Иван, внимательно разглядывая одного из плененных.
-Да, я это, Ваня! Я! – плаксиво затянул, стоящий перед Иваном монах, физиономия которого напоминала небольшую подушку, раскрашенную красно-сине-багрово, в цвет синяков и ссадин. – Меня сюда прислал мой духовный отец настоятель Святого монастыря, - но тут же, не выдержав роли, он придвинулся к Тимофееву вплоть и горячо задышал ему в ухо, - Этот гавнюк дал мне этих двух обосраных дураков и отправил меня увещевать этих малопупских чертей, - последние слова Кулёма произнёс чуть дыша, очевидно, слегка опасаясь, что «малопупские черти» его могут услышать. – Сначала всё было очень даже неплохо, - продолжил монах, - Нам только слегка намяли бока и заперли в эту клеть. Но после того как вокруг Малых Пупцов прокинулась красная полоса мужики озверели. Они вытащили нас из кладовой и начали бить смертным боем. Особенно старался вот этот, - Кулёма скосил опасливый взгляд на стоящего неподалёку Селезня, лицо которого казалось ещё более чёрствым, чем сухарь, забытый в печи.
-Что, сильно били? – не таясь, спросил Тимофеев.
-Могли б и полегче, учитывая нашу святость и сан, - вместо Кулёмы прошепелявил разбитыми губами один из монахов.
Однако его товарищ по заключению принял вопрос Тимофеева за издевку. Он повернулся к нему наполовину оторванным ухом и прошипел ему обидчиво-зло:
-Тебя бы вот так!
В мгновение ока глаза у Кулёмы округлились и свирепо уставились на наглеца. Но Тимофеев сдержал его: сейчас было не время для драки.
Мужики грубо затолкали Виктора в загаженную человеческими испражнениями кладовую, после чего Тимофеева и освобождённых монахов повели из посёлка. Возле околицы все в удивлении остановились. Красной полосы, полыхавшей ещё недавно, не было и в помине.
Иван мерным шагом пошёл прочь от Малых Пупцов, но двое монахов, очевидно, не выдержав напряжения, побежали. Это почему-то вывело Кулёму из себя. Мигом он догнал беглецов и одного из них дёрнул за рваное ухо так, что совсем его оторвал.
-За что!? – взвыл монах, глядя на свою объалевшую кровью руку, которой он ухватился за рану.
-Что б попусту не болтал, – мстительно заметил Кулёма, - На, возьми, а то - потеряешь, – он сунул окровавленное ухо монаху за пазуху и тотчас в знак своего оправдания обратился к подошедшему Тимофееву, - Он мне в кладовой в карман нассал после того как я его победил в одном богословском споре, а мне наврал, что это из-за тесноты. У, гад! - Кулёма сделал угрожающий выпад к монаху.
Тот испуганно вскрикнул и пустился от него наутёк. Его товарищ с разбитыми в лепёшку губами бросился вслед за ним.
-Оставь их, Кулёма, - устало махнул рукой Тимофеев, - Чем быстрей они попадут в монастырь, тем быстрее подвезут в посёлок лекарство и хлеб.
-А мы? – с недоумением спросил Кулёма Ивана, - Мы что, остаёмся?
-Пока я снова не увижу Виктора я никуда не уйду. Но ждать нам осталось недолго. Ведь красной полосы уже нет.
Внезапно монах, словно одеревенел, затем ошалело показал Тимофееву в сторону Малых Пупцов, дескать, ты только взгляни, ЧТО там такое творится. Иван посмотрел и в бессильной ярости замер. Как прежде возле посёлка полыхала красная полоса. Как прежде в неистовом танце ломался в ней огненный клоун. Внезапно откуда-то с высоких небес на клоуна упал тонкий, острый лучик-игла. Иван поднял голову – по небу катился знакомый пестренький шарик, приносящий несчастья.
-Иван, пожалуйста, давай отсюда уйдём, – тревожно заскулил вдруг Кулёма.
Однако внимательно глядящий на красную полосу Тимофеев, его не услышал. После укола иголкой-лучом клоун так нервно задёргался - замельтешился, как будто его укусил скорпион. Он беспорядочно молотил руками по воздуху, точно взбивая кровавые сливки, дрыгал ногами, рушился в огненном чреве, и снова упрямо вставал…
Они спустились с горы. Отсюда красная полоса с взбесившимся огненным клоуном была не видна. День минул. Сгущались сумерки. И Тимофеев здесь решил дожидаться утра. Кулёма со страху запалил невиданной силы костёр. Но хворост в костре очень быстро сгорел, обратившись в жаркие угли. Размореные теплом, Иван и Кулёма забылись в тяжёлой дрёме.
Проснулся Иван от какого-то жуткого чувства: земля дрожала и шевелилась под ним, как живая. Тяжёлый гул застыл в воздухе, как будто сотни гигантских молотов одновременно били по наковальне. Это было непонятно, жутко и страшно. Тимофеев вскочил и, ничего не соображая, стал озираться вокруг.
-Что это такое, Иван!? – бледный монах весь дрожал.
Но Тимофеев стоял сам не свой и не знал, что ему отвечать.
Мало-помалу земля перестала дрожать. Однако ни Иван, ни Кулёма заснуть уже не могли. Нервно, тревожно они ожидали наступления утра. Утро пришло, но… раньше обычного срока.
Грешным делом в полночь Тимофееву приспичило помочиться. Он поднялся от тлеющего костра, не торопясь расстегнул ширинку, да … так и остался стоять, одурело глядя на небо.
-Эй, Кулёма! – наконец, он задумчиво окликнул дремлющего монаха, - Посмотри - ка ты, брат. Или мне это мнится, или… солнце уже встаёт по ночам.
Сон с монаха сняло, как рукой. Он вскочил, словно угорелый, и распахнутыми до предела глазами уставился в сторону Малых Пупцов.
Там, и вправду, разгоралась ночная заря. Только свет её был не ровным, а … скачущим, мельтешащим, внушающим страх и тревогу. Этот свет разгорался всё ярче и вот … Перед глазами напряжённо следящих за странным рассветом людей в небо вскинулось кроваво-багровое пламя. Это огненный клоун, рождённый огненной полосой, на свободе отплясывал свой дикий, неистовый танец. Он ломался, низко пригибаясь к земле, становясь незримым за взгорьем, тут же снова вздымался во весь свой гигантский рост, знойным пламенем прожигая ночное небо… Сумасшедшая пляска продолжалась всю ночь и лишь ближе к рассвету злобный, огненный клоун внезапно исчез.
Когда хмурое утро обернулось плотным, туманным рассветом, Тимофеев встал и, не говоря Кулёме ни слова, направился к Малым Пупцам. Он ушел, провожаемый безнадёжным взглядом монаха, который даже не высказал пожелания пойти вместе с ним.
Тимофеев остановился на взгорье, с которого ещё сутки назад он и Виктор смотрели на деревянного петуха, плывущего в рваном тумане, и стал пристально вглядываться в застывшую бело-серую мглу. Он пытался разглядеть, ЧТО осталось от Малых Пупцов. Но … гарь разъедала глаза. Тимофееву мнилось, что в ядовитом тумане шевелится удивительный, странный красно-багровый червяк. Вот ветер рванул – разогнал грязно-серый туман и перед изумлённым Иваном предстал злобный, огненный клоун, сидящий верхом на ТОМ САМОМ деревянном, резном петухе, недавно ещё раскрашенным ярко и броско, а теперь обугленно-чёрном.
Злобный, огненный клоун уже не был, как раньше, прыток и резв. Он сейчас извивался и корчился в невыразимых муках предсмертной агонии, но не забывая при этом жадно обгладывать петуха, на котором сидел.
Утренний ветер свежел, разгоняя ядовито-сизый туман, и перед ошеломлённым Иваном открывалась … громадная гарь, рассечённая надвое глубоким разломом. Огненный клоун, прежде чем околеть, в неистребимой злобе пожрал весь опальный посёлок, надкусив саму землю. Он «пощадил» только обугленный до неузнаваемости дом старосты Малых Пупцов, но лишь потому, что добрался до него перед самой своей кончиной. Иван, обессилев, опустился прямо на опалённую жаром траву. Он только СЕЙЧАС осознал, что Малых Пупцов уже нет, а друга Виктора ему уже никогда не дождаться.
-А Витька-то наш, знаешь что учудил? – Дарья осторожно взглянула на мужа, - Голубиным шестом Никифоровну по голове долбанул…
Тимофеев её будто не слышал. Он сидел за столом и из миски хлебал деревянной ложкой тюрю.
Даша продолжила:
-Витька с крыши голубя-чужака подманивал, а Никифоровна в это время удумала кур кормить. Вот и стала орать: «Цып-цып-цып!» А Витька её - шестом… - Дарья снова посмотрела на мужа. – Тимофеев молчал. Тогда, расхрабрившись, она выпалила то, что у неё на душе наболело и давно просилось наружу, - Ваня, а правда монахи бают, что Господь Малые Пупцы молоньей поразил за грехи. Оттого они и сгорели.
Иван спокойно отодвинул от себя миску с недоеденной тюрей, так же спокойно взглянул на жену. Дарья сжалась в комок. Едва не разразившуюся грозу предотвратил неожиданный стук в окно. За запотевшими стеклами маячила здоровенная морда Кулёмы.
Монах ввалился в избу, словно медведь, оставляя грязные следы на полу. Слегка смущаясь под неодобрительным взглядом хозяйки, пробубнил, глядя себе под ноги:
-Иван… Настоятель просил … На праздник Великого Солнца…
-Просил? – лицо Тимофеева искривилось в усмешке, - с чего бы это Ерошке меня «просить» придти на храмовый праздник, если Виктора уже нету в живых, - Кулёма, я думаю, что нас с тобой ждёт очередная поездка, из которой мы уже не вернемся, – спокойно закончил он.
На монастырскую площадь попали они в самый раз. Отец Ерофей, облаченный в торжественные одежды, заканчивал свою проповедь перед паствой.
«… Так обезумевшие поселяне Малых Пупцов потребовали вина для увеселений и чудесное снадобье, поскольку вино приносит болезни», - вещал он с высокого монастырского крыльца, - «Они даже отказались слушать Божие слово, которое принесли им вот эти смиренные братья», - округлым и благообразным движением руки отец настоятель указал на двух стоящих подле него монахов, которые томились вместе с Кулёмой в курятнике, - «Они даже заточили служителей Божиих в сырую темницу…»
-В самую точку попал, - обращаясь к Ивану, вставил Кулёма, - Там было жутко сыро. Зассали курятник так, что хлюпало даже в карманах.
Однако его словоизлияния были прерваны отцом Ерофеем, который громко крикнул в толпу:
-Здесь ли добропорядочный муж Иван Тимофеев и благочестивый монах Кулёма?
-Здесь! – нехотя подал голос монах.
-Так пройдите сюда и станьте рядом со мною, - провозгласил настоятель так торжественно-важно, как будто был он сам Господь Бог и приглашал души праведников войти во врата Рая.
-Взгляните на наших братьев! – отец Ерофей указал на избитых монахов,- Закоренелые грешники в Малых Пупцах зверски мучили их…
Кулёма невольно потрогал под глазом огромный фингал. Неосторожный жест бедолаги-монаха тотчас уловил всевидящий благочинный и тут же его истолковал на свой лад.
-Не вытирай своих слёз, брат мой! – завопил он, как оглашенный. – Не стыдись их! Мы знаем, что твоё сердце отважно. Совсем недавно ты доказал это ещё раз.
Один из полусумасшедших поселян Малых Пупцов оторвал брату Аркадию ухо! Но… храбрый Кулёма в жестокой схватке отнял у безумца оторванное ухо и вернул его владельцу. Вот оно! ( «Покажи!» - с нажимом прошипел благочинный стоящему с ним рядом брату Аркадию). Аркадий вытащил из кармана тряпицу, развернул её и поднял почерневшее ухо над головой. Ерофей брезгливо скосил на ухо глаза, но тут же отвёл их и торжественно провозгласил, - А сейчас в честь благочестивого брата Кулёмы и добропорядочного мужа Ивана молоденькие пастушки сыграют на рожках гимн Великому Солнцу.
Вокруг стало тихо, как в гробу. Все замолчали ради торжественности момента. И вдруг вместо обещанного гимна ударила дикая и разнузданная плясовая. Если бы можно было переложить половой акт на музыку, в самом его непристойном и грубом выражении, то лучше этой варварской, уходящей своими корнями в тёмные, полузвериные века плясовой, отобразить его было бы невозможно.
Плясовая прогремела какое-то время и внезапно пресеклась, как будто кто-то обрубил её топором. Какой-то молодой, привлекая к себе внимание толпы, похотливо и ёрнически заржал, но немедленно захлебнулся своим нарочитым смехом. Его кто-то сильно ударил кулаком по спине. На площади, казалось, стало ещё тише, чем было перед исполнением варварского «гимна». Откуда ни возьмись, точно чёрт из табакерки, на монастырское крыльцо выскочил градоначальник. Под яркими лучами солнца его лысина светилась зрелым янтарём. Благочинный повернул к нему своё пунцовое, гневливое лицо и … Иван услышал: «Ты…сволочь! Заставлю в монастыре чистить сортиры! И виночерпий с ними?! Тебя и их к … матери!..»
«Чёрт» тут же пропал, так же внезапно, как и появился. Но вскоре над пёстрой занавесочкой, которая скрывала развесёлых пастушков – рожечников, снова янтарно засветилась его лысина.
«Пусть же ТЕПЕРЬ! Прозвучит гимн Великому Солнцу!» - выждав паузу, повторил настоятель. При этом он обжёг янтарную лысину таким зло раскалённым взглядом, как будто бы хотел её испепелить.
Через несколько мгновений, и вправду, раздалась мелодия, вроде бы, как и величавая, но где-то, как-то, всё же отдающая похабной плясовой. Эту мелодию подхватил, раскатно, мужской, тяжёлый, мрачноватый хор. Монастырские ворота отворились. В них показались монахи в праздничных одеждах, несущие изображения Солнца и иконы, с которых на прихожан взирали святые с ликами, измождёнными постами и неустанными молитвами.
Подобно архангелу, ступающему на грешную землю, отец Ерофей сошёл с монастырского крыльца на цветную дорожку, нарочно подстеленную для этого случая у подножия лестницы. Настоятель взял в руки уже приготовленную для него небольшую икону и возглавил монахов. Ивану и Кулёме всучили неподъёмно-тяжёлые, покрытые позолотой изображения Солнца и поставили их по бокам Ерофея. Под громкие песнопения и музыкальные звуки, которые издавал слегка протрезвевший оркестр, торжественное шествие двинулось вдоль монастырских стен. Однако и здесь без происшествий не обошлось.
Когда блистающая праздничными ризами процессия обошла прихожан, произошла весьма скверная, можно сказать, даже непристойная сцена. Прямо под ноги Тимофееву бросилась баба в чёрном платке и зарыдала, захлёбываясь словами: «Будь проклят ваш Бог! Зачем он убил моих бедных родителей!?»
От неожиданности Тимофеев едва не повалился. Тяжёлое изображение Солнца в его руках заколебалось. Иван не сразу признал в это молодой, грудастой бабе дочку старосты Селезня, которая несколько лет назад вышла замуж за большепупского мужика. Платок чёрным трауром перехватывал её снежнопоседевшие волосы. Сквозь белую седину пробивался единственный каштановый локон. У дочери более светлый и нежный, чем тёмно каштановая борода её погибшего в пожаре отца.
Торжественная процессия остановилась. Хор смолк. Его заглушил надрывный, волчий вой молодухи. Лицо у отца Ерофея снова запунцовело. Какое-то время казалось, что праздник безвозвратно испорчен. Но здесь случилось такое, что никто предвидеть не мог.
Из леса глухих, в человеческий рост лопухов, что буйно росли возле стен монастырских, сначала послышался леденящий кровь вой, затем … сиганула вдруг Смерть на приземистом, пузатом коньке. Махнула косою. Схватила обомлевшую со страху орастую бабу и … была такова.
Народ только ахнул. Всем как подрубили колени. И лишь настоятель, по всей вероятности, в силу своей необыкновенной святости не потерял присутствие духа. «Братья и сёстры!» - зычно крикнул он прихожанам, - «Этот призрак с косою предостережение всем нам о том, что жизнь наша подобна дуновению лёгкого ветерка, а так же о том, что на храмовом празднике непотребно орать возбраняется».
Народ поднимался с колен. Отряхивал пыль. И только Иван оставался всё это время стоять. Иван и поверил бы в Смерть, и в приземистого конька, и косу. Однако его только самую малость смутили матрацные, в голубую полоску штаны Червякова, выглядывавшие из-под неправдоподобно широкого савана-балахона, а так же свинячий пятак, зачем-то прилепленный к морде приземистого конька.
Скандал загасили. Но праздник поспешили свернуть. Торжественная часть его была скомкана, кое-как кончена, и из монастырских ворот монахи уже потихонечку понесли столы с угощеньем и покатили хмельные бочки с водкой и пивом. Ивана терзала потребность залить зелёным вином ту яростную и бессильную боль, которую выплеснула на него поседевшая молодуха.
-Стакан, малой, – коротко бросил он зелёному пареньку, который подменил настоящего виночерпия по случаю безрассудного пьянства последнего с весёлыми пастушками-рожечниками.
-Не положено. Чарку, – смутился под пристальным взглядом Ивана «малой».
-Стакан, – повторил Тимофеев, не повышая голоса, но по-прежнему глядя оробевшему виночерпию прямо в глаза.
Младой виночерпий засуетился. Откуда-то из-под стола достал здоровенный, гранёный стакан и, проливая вино, наполнил его до краёв.
-Стакан, – ободренный примером Ивана, потребовал своей доли Кулёма и отошёл от стола с наполненным гранёным стаканом.
-Мне тоже стакан. Да побольше. Я – видишь, какой, – перед виночерпием вытянулся коломенской верстой длинный и узкоплечий детина.
-Да у меня и стаканов – то нету! – взмолился молодой виночерпий.
Однако стаканы и кружки в очереди быстро нашлись. Зажатому в угол, растерянному «малому» пришлось наливать всем подряд по большому гранёному. Нетерпеливо подходящие с конца очереди мужики, жадно втягивая слюну, одобряли: «Ну, наконец-то, расщедрился отец настоятель. Пей, брат, не жалей. Душа-мера!»
Вино скоро кончилось. Здоровенная очередь заволновалась и сгрудилась возле разливного стола.
-Куда дел вино, гад!? Немедленно отвечай! – в лицо виночерпия летели злые брызги слюны.
-Вы всё и выпили, – отвечал, зардевшись, «малой».
-Мы?! Да, у нас в глотке солнце печёт! Сам выжрал?!
-Да, это не он, а другой виночерпий, который споил наше вино рожечникам-свирестелкам. У них должно быть осталось
Все бросились за занавесочку, где сидели пьяные музыканты. Однако «рожечники-свирестелки» предусмотрительно смылись, оставив после себя лишь порожний бочонок, насквозь пропахший вином. Это взъярило толпу, и она начала крушить всё подряд.
Снова в полосатых, матрацных штанах появилась «Смерть» на Михрютке. Однако на этот раз номер уже не прошёл. Озверелые мужики сорвали шутовской балахон с Червякова и стали пинать бедолагу ногами. Кто-то уже влепил звонкую плюху «малому», от которой тот зарделся, как роза. Дело становилось нешуточным. Кое-кого могли покалечить, а то и убить. Тимофеев решил вмешаться.
Он мигнул стоящему возле разливочного стола Кулёме, указав глазами на воду в бадье для помывки посуды и порожний бочонок. Монах понял всё слёту. Под шумок он наполнил порожний бочонок водой, плотно вбил в него пробку и подал Ивану. Тот взобрался на стол.
-Кто сказал, что вина больше нет?! А это что, не вино?! – гаркнул он на всю площадь, высоко поднимая бочонок.
Гвалт в мгновенье утих. Мужики в замешательстве смотрели на бочку.
-Будем пить?! – вновь крикнул Иван.
-Будем!! Будем!!! – загремела вся площадь.
Иван выжидал какое-то время, сверху вниз глядя на пьяные рожи и разваленные красные рты, а затем, подняв ещё выше бочонок, рявкнул весело-зло: «На шарап!» И швырнул его в лес протянутых рук…
На душе у Ивана было мутно и скверно. Шум на площади остался у него за спиной. Он с Кулёмой шёл к дому и невольно сравнивал ЭТОТ праздник и ТОТ. С морем пива в удивительном городе, который звали Железным. Дело даже не в пиве, а в … празднике. Там - красиво, приятно и весело. Здесь – убого, серо и грубо.
-Иван, - словно угадал его мысли Кулёма. – Давай сходим в сон. Может, пива попьём, а, может, и так погуляем.
Тимофеев молчал. Он был полностью согласен с монахом.